— Я думал, ты впереди, как ты очутилась здесь? — удивился я. Лела неловко лежала на снегу. Ноги, лыжи — все у нее переплелось между собой. Она пыталась упереться рукой в снег и привстать, но не могла: рука провалилась по самое плечо.

Лела улыбалась, хотя я заметил, что улыбка ее была горькой. Я с трудом поднял Лелу. Перчаткой стряхнул прилипший к ее лыжному костюму снег. Поставил девушку на лыжню, пропустил ее вперед. Но, едва сделав шаг, Лела тут же присела, схватилась рукой за щиколотку, и лицо ее исказилось от боли.

Ботинок с ее ноги я снял, не открепляя его от лыжи. Снял и носок. Ногу ее сперва как следует потянул, потом стал растирать. Бедная девушка кричала от боли, старалась вырвать ногу. Я снова надел Леле носок, вложил ее ногу в ботинок и завязал шнурки…

Осторожно двигались по склону. Некоторое время шли молча. Сперва я думал, что мы догоним ушедших вперед, но когда показался перекресток, где множество лыжных следов пересекалось и перепутывалось, я растерялся и встревоженно уставился на Лелу. Я понятия не имел, куда идти дальше. А Лела спокойно стояла и с любопытством оглядывала все вокруг. Она надеялась на меня. Наверно, она думала, что я знаю эти дороги, как тбилисские улицы…

— Потом мы встречались на улицах, — прерывает мои мысли жена, — случайно встречались и здоровались.

И она рассказывает, как я остановил ее на улице и заговорил с ней. Я слышу мягкий, немного грустный голос жены. Сама она вовсе не грустная, только голос у нее такой, и я очень люблю ее разговор, особенно когда она что-то вспоминает… Но сейчас на дворе снег, я смотрю из окна на большой снегопад. Я снова переношусь в Бакуриани, на тот перекресток, где мы стояли с Лелой. Не помню теперь, по какой же дороге мы тогда пошли, помню только, что вскоре мы очутились около полотна узкоколейки. Лела и здесь упала; она призналась, что у нее очень болит нога и ей трудно идти. Я посмотрел вокруг: наших товарищей нигде не было видно, наверно, они пошли другой дорогой.

Снизу послышался гудок паровоза.

— Думаю, успеем, — сказал я Леле, — станция должна быть поблизости.

Я снял лыжи с Лелы, отстегнул свои, положил на плечи две пары лыж и зашагал вдоль линии железной дороги вниз. Лела, прихрамывая, шла за мной. Я поторапливал Лелу. Я хотел успеть на станцию к поезду.

Лела просила меня: «Иди потише», — но я, боясь, как бы ночь не застала нас в пути, почти бежал. Металлические крепления лыж на моем плече иногда касались подбородка и щек, было такое ощущение, словно к лицу прикладывают раскаленный шомпол.

— Подожди, — кричала сзади Лела, — я больше не могу.

А я не мог больше ждать; злой, я кричал на Лелу, и, спотыкаясь, она покорно шла за мной.

Через минуту сзади опять слышалось:

— Стой, отдохнем немного.

— Совсем чепуха осталась, не слышишь, паровоз пыхтит?

— Вот ты какой, оказывается!

— Какого видишь. Пошевеливай ногами!

— Ты иди, если хочешь, я дальше не пойду.

— Что, здесь собираешься оставаться?

— Да, здесь!

— Пошевеливай ногами!

— Не пойду, не пойду!.. Вот сяду на эти рельсы и не пойду!.. Понимаешь ты или нет, что я не могу?

Лела все же продолжала идти за мной. Падала, вставала и снова шла следом. Я двигался вперед в ночи. Рельсы блестели, и я слепо следил за этим холодным блеском. Иногда я останавливался и поджидал отставшую Лелу, иногда на нее прикрикивал, иногда подбадривал ее. Я считал себя очень стойким и волевым и хотел силой своей воли воздействовать на шедшего сзади хромавшего и хныкавшего человека.

Лела расплакалась, взбунтовалась. Меня окончательно вывел из себя ее плач, прямо все нервы она мне истрепала. Я еще раз крикнул на нее, не то что крикнул, а категорически приказал, чтобы она перестала плакать. Лела замолчала, плач прекратился.

Она шла, падала, поднималась и снова шла…

Жена что-то говорит мне. Я не расслышал, прошу повторить, и она повторяет:

— Знаешь, мне кажется, что снег идет для других…

Пораженный, я смотрю на нее.

— Странно, правда? — говорит жена.

Я улыбаюсь и киваю головой в знак согласия:

— Да… Принеси мне выпить чего-нибудь…

Жена наливает вино в стакан, приносит мне.

— А ты не хочешь?

— Нет.

— Ну немного, один глоток…

— Нет, мне нельзя.

— Да, верно, тебе нельзя.

Я медленно тяну пахучую янтарную жидкость, закуриваю сигарету.

…Наконец-то показалась станция, я вздохнул с облегчением, и крик радости вырвался у меня из груди:

— Вот станция!

Поезд стоял у перрона, паровоз пыхтел, выбрасывая из трубы искры и дым.

Я молча вбежал в здание станции. Там было тепло, глухо гудела печка. Я был разгорячен и вспотел, но все-таки тепло это было мне приятно. Я даже поежился от наслаждения. Взяв два билета до Бакуриани, я в один миг очутился у вагона, где ожидала меня уставшая и измученная Лела.

В одном из вагонов мы нашли наших товарищей и устроились с ними в купе. Я упрекнул ребят за то, что они бросили нас одних посреди пути, но друзья только ухмыльнулись и ничего не ответили. Я тогда не догадался, почему они так подозрительно улыбались и почему косо поглядывали на вывозившуюся в снегу Лелу. Вторая девушка из нашей компании — ее имени я сейчас уже не помню, — словно на что-то обидевшись, сидела особняком и даже не смотрела в сторону Лелы. А я был рад, что мы все же успели сесть на поезд и что все так благополучно кончилось.

Маленький вагончик был битком набит лыжниками. Сразу же завязались нескончаемые разговоры, каждому хотелось раньше всех поделиться своими впечатлениями. В конце вагона какие-то ребята пели. Дав гудок, паровоз, шипя и пыхтя, пошел на подъем в сторону Бакуриани. Я наклонился к Леле и многозначительно сказал:

— Разве не лучше так?!

Лела молча смотрела в окно. Оставались позади слабо освещенный, выбеленный снегом перрон, маленькое здание станции, труба которого дымила на фоне усыпанного звездами неба.

На брюках Лелы, на ее черном шерстяном свитере растаял снег, явственно проступили мокрые пятна. Видно, Лела продрогла. Она забилась в угол и закрыла глаза. Тень от ресниц падала на ее бледное, осунувшееся лицо. Снег в спутавшихся волосах тоже оттаял, и в мелких капельках влаги играли лучи света.

Паровоз, гудя, одолевал подъем. Временами ему трудно было тянуть состав, настолько трудно, что он даже останавливался, словно хотел перевести дух. Потом, набравшись сил, что-то кричал снежному лесу, хорошенько встряхивал нас и снова трогался в путь.

«Разве так не лучше?! — машинально повторял я про себя, будто напевая знакомую песенку, и вдруг подумал — А почему так лучше?» Что бы произошло, если бы я не заторопился, если бы этот поезд ушел без нас? Если бы я просто встал рядом с Лелой и повел ее, медленно, осторожно, чтобы не повредить вывихнутую ногу. Так и пришли бы мы на станцию… В конце концов, на станции мы могли бы и переночевать, там ведь топилась печь и было тепло…

Я чувствовал, что у Лелы разболелась нога, что она еле терпит боль, и еще чувствовал, что стоит Леле открыть глаза, и она не сможет сдержать слез, расплачется. Потому она и притворилась спящей. Этот сон был как бы маской, скрывающей острую боль.

Я больше не мог усидеть в вагоне и вышел в тамбур. В тамбуре меня пробрал мороз, и я пожалел, что вышел. Хотел вернуться обратно в свое купе, но было стыдно перед Лелой… Почему так, совсем не по-мужски убегал от ночи.

Паровоз что-то кричал заснеженному бакурианскому лесу, я стоял в тамбуре и смотрел в ночную тьму. Вдруг мне показалось, словно кто-то побежал за поездом. Как будто я увидел чью-то движущуюся тень, и эта тень, прихрамывая, догоняла поезд. Мне стало не по себе, и я вернулся в вагон.

В вагоне по-прежнему пели ребята. Теперь их пение слышалось отчетливее: гул разговоров смолк, собеседников сморил сон.

— Ты был вежлив и бесстрашен… Ты не испугался тех ребят, кидавшихся снежками… — слышу я из другой комнаты голос жены.

Дома тепло, в печке горит огонь. Припав к оконному стеклу, я гляжу на улицу, как рыба из аквариума. Я смотрю на снегопад и говорю себе: «Вот и пришла большая зима!»