Действительно, северная сторона деревни прикрыта большим колхозным садом, окаймленным глубоким рвом и высокой насыпью. Впереди до самого леса голое, открытое поле.

Рота Трубачева заняла позицию по окраине сада, во рву. Штаб отправили в лес, подходивший к деревне с юга. Туда же ушла хозяйственная рота с транспортом и ранеными.

Перейдя мост, каратели развернулись в цепь и пошли в полный рост. Молодой редкий ельник чуть доставал им до пояса. Вот и его минули, вышли на голое поле.

— Подпустить на полсотни метров, стрелять по команде! — понеслось по партизанской цепи за земляным валом.

Уже хорошо видны лица карателей, слышны скрипучий шорох шагов по снежному насту, звяканье оружия. Раздалась команда:

— Форвертс шпринген!

И каратели бросились вперед.

— Ого-онь! — звонко скомандовал Василий Трубачев.

Тишина солнечного зимнего дня взорвалась треском винтовок, автоматов и пулеметов. Повалились в снег первые убитые и раненые.

Бой был яростным, но уже через десяток минут стал ясен исход его. Валялись трупы убитых, корчились и вопили раненые.

Каратели бросили пулеметы и минометы и попятились, а затем побежали. Некоторые сбросили полушубки, чтобы легче было уходить.

— Партизаны! — послышался звонкий голос Трубачева. — Вперед!

Гитлеровцев преследовали до самого шоссе. Каратели потеряли 25 убитых, 30 раненых, три обессиленных немца сдались в плен. Хозяйственный взвод нагрузил оружием и боеприпасами пять подвод. Полушубки достались партизанам.

Победа всегда воодушевляет. Спустя неделю взвод Афанасия Гонтарева средь бела дня напал на вражеский гарнизон в деревне Ректа. Шесть немцев было убито, трех взяли в плен, в том числе коменданта. В отряд привезли станковый и ручной пулеметы, три ящика гранат, много патронов.

Это случилось 17 января 1943 года. Уже смеркалось. Моя мама, проклиная немцев за то, что не продают керосина, дула на угли, чтобы разжечь смоляки. К нам пришла Броня Прохорова. Поговорила о чем-то с матерью, подмигнула мне и глазами показала на дверь. Я вышел вместе с ней, будто проводить до калитки.

— Миша просил, чтобы срочно заскочил, на одной ноге, — повторила Броня излюбленное выражение брата.

Я поторопился в маленькую баню на окраине ольшаника. Миша брился у небольшого настенного зеркала. «Зачем на ночь глядя бриться?» — подумалось мне, но об этом я и не успел спросить.

— Надо провернуть одно дельце, — Прохоров отложил бритву.

Оказывается, до Михаила Прохорова дошел слух, что в овине, который принадлежит хозяину крайнего двора в Малашковичах, спрятан станковый пулемет. Михаил решил взять его сегодня.

— А что скажут в отряде за такое своевольство? — спросил я.

— Ну и формалист же ты! — Миша повернулся к зеркалу и снова взял в руки бритву. — Спасибо скажут в отряде. Ну и что, ежели не поручали, не давали задания? Разыщем, и все тут. Да я сам и завезу, завтра мне все равно в отряд уходить.

Да, ему повезло: он уже внесен в списки партизан. А меня все еще не берут, говорят, ты в Серебрянке нужнее. И Белых, и Дикан, и Будников твердят одно: «Дисциплина, дисциплина!» Я и сам понимаю, что без строжайшей дисциплины никак нельзя, особенно сейчас. Но нужно же понять и меня…

— Ну так как, Мад, поищем пулеметик?

«Мад» — это такую кличку придумал Миша. Мои, значит, инициалы.

— Знаешь, это будет здорово! Представь: являюсь в отряд с «максимом»! У них же мало станкачей…

Конечно, это замечательно — пойти в партизаны, захватив с собой станковый пулемет! Что ж, надо помочь другу. Только как найти того хозяина? Крайних-то дворов по два с каждого конца Малашкович.

— Пустяки! — уверенно отвечает Прохоров. — Мы сделаем так. В первую хату зайдем, расспросим. Свои же там люди. А ежели не будут знать, во вторую завернем. Кто-либо да подскажет.

Когда стемнело, мы с Мишей отправились в Малашковичи. Лошадь бежала быстро, розвальни весело поскрипывали на укатанной дороге. Серая темнота висела над нами: небо было покрыто сплошными облаками, и луна угадывалась блеклым расплывчатым пятном.

Остановились у овина, метрах в четырехстах от деревни.

— Ты останься с подводой. Я сейчас вернусь, на одной ноге, распорядился Михаил и зашагал к крайнему дому.

А минут через десять раздались два выстрела. В ночной тишине они громыхнули отчетливо резко.

Я бросился к деревне. Снег был глубокий, но этого не чувствовал. Одна мысль гнала вперед: что-то случилось неожиданно страшное…

Не успел. От крайнего двора отъезжала подвода, еле различимая в темноте. Кто-то стонал там, на санях. Я выхватил пистолет, но не выстрелил: а вдруг это свои, партизаны.

Дверь в хату раскрыта настежь. На столе подслеповато мерцает плошка. А у стола сидит Миша. Голова неестественно свешена на грудь. Я подскочил к нему, схватил за плечо, потряс изо всей силы. Голова безжизненно шевельнулась и еще ниже опустилась к столу.

Я взвалил его на спину и потащил к овину. Теперь снег будто глубже, хоть и шел я по своему же следу. А надо спешить: вдруг поможет ему Нина Левенкова. У нее есть лекарства, бинты.

Миша скончался перед самой Серебрянкой, так и не проронив ни слова.

В следующую ночь я доложил о случившемся Дикану и Белых. После мучительно долгого молчания Дикан проговорил.

— Очень плохо получилось. Потеряли хорошего человека. Впредь ни одного шага без нашего приказа не предпринимать ни тебе, ни твоим подпольщикам. Это категорически.

Я не мог простить себе, что вчера не сдержал Михаила Прохорова, и потерял настоящего друга.

Спустя неделю Белых и Будников рассказали мне, что Михаил Прохоров погиб случайно, столкнувшись с проезжавшей партизанской группой соседнего района.

Третьего февраля в Серебрянку прибыл карательный батальон «Днепр», вооруженный 38 станковыми пулеметами, 6 минометами, 56 автоматами, винтовками. К вечеру наши подпольщики выяснили цель приезда карателей. Они должны были найти партизан, втянуть их в бой, окружить, а затем на помощь батальону планировалось прислать еще два, которые стояли в боевой готовности в Бобруйске, и спецотряд из Гомеля. За маскировочные халаты жители сразу же окрестили карателей «белохалатниками».

По заданию нашей подпольной комсомольской организации Мария Потапенко доложила штабу партизанского отряда о численности, вооружении и целях карателей. Командование передало мне: постараться выявить лояльно настроенных в батальоне и склонить их к переходу в партизаны.

Я узнал, что командир батальона Петр Мельников из деревни Зеньковина, находящейся возле самой Кормы, а родной брат его, Михаил, в нашем партизанском отряде. Поэтому дал задание Катюше Савельевой привезти в Серебрянку мать командира батальона.

Переговоры с Мельниковым вели я и Катя Савельева в доме Ксении Архиповны Гороховой. Сначала передали ему записку от Михаила, в которой тот просил брата о встрече. Петр наотрез отказался.

— Родной ты мой сыночек! — запричитала мать. — Ты же можешь убить Мишу или он убьет тебя. Встреться с ним. Вот люди добрые помогут вам. Ты, может быть, не веришь, что он в партизанах? Поверь мне: я ведь двоих вас под одним сердцем носила.

Низенькая, сгорбленная от горя мать все время плакала. А он, тоже низкий, но коренастый, сидел рядом с ней и молчал. Она гладила его волосы, уже изрядно поредевшие, и все уговаривала:

— И люди уважают меня из-за Миши, что он со всеми. А вот как из-за тебя в глаза им смотреть должна?

— Меня не простят, все равно расстреляют, — твердил Петр, и на его бледном лице ярко проступили веснушки.

Я знал его раньше, еще до войны, а с Мишей Мельниковым дружил. Семья была трудолюбивая, уважаемая в деревне. Мать — ударница, участница Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, награждена медалями. Отец тоже был хорошим колхозником. Умер перед самой войной.

— Счастлив отец, что не увидел этого позора, счастлив, — плакала мать.

Вдруг Петр вскочил и зашагал по хате.