— Вы бы знали, ребятки, сколько вас таких. И все торопятся, все спешат. Куда вы торопитесь? Куда вы спешите? Вам еще жить и жить.
Катя готова была заплакать.
— А процедура очень сложная, ребятки, — причитала бедная старушка. Как она переживала за нас! Как она хотела нам счастья… поодиночке!
Документы… райисполком… заседание… постановление…
— Без согласия родителей, ребятки, ничего не получится. И все равно не раньше чем через месяц.
Месяц!
Я обалдел.
Месяц!
А почему не вечность?
Мы спутники, летящие по орбите вокруг своих родителей. От их притяжения не уйдешь. Вера Александровна Наумова — Юпитер среди планет.
Сю-сю-сю… Я источал рахат-лукум и какаву.
— Хорошо, мальчик, я постараюсь ускорить все формальности.
Да здравствует вежливость! Да здравствует обходительность!
На улице Катя пришла в себя.
— Что с тобой было? — спросил я.
— Сама не знаю. Мне вдруг захотелось кислой капусты.
— Как я себя вел?
— Ой, ты был неподражаем!
— Я обольститель пожилых женщин.
— А меня ты любишь?
Вместо ответа я ухватил за руку пробегавшего мимо малолетнего москвича с портфелем.
— Пацан, погоди!
— Чё? — вытаращился он.
— Запомни, эту девушку зовут Катя. Я ее очень люблю. Она будете моей женой. Понял?
Он вырвался, захихикал, как сумасшедший, и пустился прочь, оглядываясь.
В овощном магазине мы съели кулек квашеной капусты.
Вперед, вперед, рога трубят! Держись, Кать! Твоя мама, моя теща, твой отец, мой тесть, моя мать, твоя свекровь, мой отец, твой свекор, — все перепуталось в этом мире!
Вера Александровна с порога квартиры глянула на нас и обмерла.
Я услышал, как застучало ее сердце.
Я понял, что у нас на лицах крупными буквами проступает жуткое слово: «ЗАГС».
А где мой тесть?
Нет моего тестя!
— Мама… — начала Катя непослушными губами. — Ты только, пожалуйста, не волнуйся…
— Вера Александровна! — перехватил я инициативу. — Мы должны вам сообщить… — (и вдруг сообразил» что изъясняюсь гоголевским стилем; «Господа, я должен сообщить вам пренеприятное известие…») —…мы решили пожениться. Катя беременна. В загсе требуют вашего согласия. Дайте нам его!
В прихожей стояло кресло, широкое, удобное. Если падать в обморок, то только в него.
Теща моя отступила и медленно осела именно туда.
— Вы негодяй! А ты безмозглая, испорченная, погибшая девчонка!
— Мамочка!
— Ты загонишь меня в могилу. Скорее я умру, чем…
— Сережа, уйди… — шевельнула губами Катя. Глаза огромные, как у той андерсеновской собаки. — Иди домой… я сама… пожалуйста…
Любимая! Держись!
Я поцеловал ее на глазах Прекрасной Дамы и вышел.
Я мчался домой, не соблюдая правил уличного движения. Ветер свистел в ушах. Ни одна машина не задавила. Город был пуст».
9
Катя улетела.
Перед самолетом она зашла ко мне в кабинет попрощаться. В коротеньком овчинном полушубке, с укутанной головой, в валенках, она была неуклюжа и трогательна. Я пожелал ей всего доброго, просил передавать привет матери. На пороге Катя замешкалась.
— Борис Антонович, присматривайте, пожалуйста, за Сережей.
Так и сказала: «присматривайте», словно оставляла мне на попечение маленького ребенка. Я обещал присмотреть.
Потом наш оператор Нина Иванова, оказавшаяся в тот день в аэропорту, ходила по кабинетам и рассказывала, как Кротовы прощались. По ее словам. Катя ревела, точно уезжала навечно, а Кротов целовал ее, успокаивал, они обнимались, и служащая аэропорта кое-как расцепила их у трапа…
Я сидел в сельскохозяйственном отделе окружкома партии, когда зазвонил телефон. Инструктор передал мне трубку. В ней раздался взволнованный голос Миусовой:
— Борис Антонович, я вас ищу! У нас тут форменное безобразие! Приходите быстрей!
— В чем дело?
— Кротов явился пьяным, сцепился с Суворовым, никак не можем их успокоить, вот-вот подерутся!
От окружкома партии до радиодома пять минут быстрой ходьбы. Когда я ворвался в редакцию, самое главное было уже позади. Иван Иванович Суворов сидел на диванчике, откинув голову, держа ладонь на сердце. Миусова крутилась вокруг него с графином воды. В комнате толпилось еще человек пять сотрудников. Все галдели.
Кротова в кабинете не было.
— Где он?
— Ушел к себе. Только что. Он совершенно невменяем! — суетилась Миусова.
В несколько шагов я оказался у двери жилого кабинета, распахнул ее и без стука вошел. Кротов одетый лежал на кровати лицом вниз.
Я рявкнул:
— А ну-ка встань!
Он медленно повернулся на бок, тяжело приподнялся, сел. Пьян он был основательно: губы перекошены, глаза пустые, как стекляшки. Меня затрясло.
— Хочешь в ухо?
— Т-только п-попробуйте…
— Мозгляк! Слюнтяй! Сопляк! Ты уволен! — И вышел, хлопнув дверью.
Суворов уже отдышался. Я попросил сотрудников разойтись по своим местам, подсел к нему на диван.
— Что произошло, Иван Иванович?
Вмешалась Миусова. Ей не терпелось рассказать.
— Иван Иванович спокойно работал. Я тоже. Тут вошел Кротов. Я прямо ахнула. Он был в непотребном виде. Сел на свое место и уставился в окно… Иван Иванович пошутил. Как вы пошутили, Иван Иванович?
— Я сказал: с радости, что жену проводил, напился, что ли?
— Да, да, именно так! А Кротов как будто с цепи сорвался. Вскочил, кинулся с кулаками на Ивана Ивановича, начал его оскорблять…
— Сказал, что мне на свалку истории пора, — мрачно усмехнулся Суворов. — Мол, таким, как я, место в музее, в разделе пушной рухляди. Пушной! Почему пушной-то? Соболь я, что ли, какой?
— Он и почище говорил, Борис Антонович! Заявил, что ненавидит таких, как Иван Иванович. Я прямо ахнула. Откуда у него мысли такие?
— Сказал, что таким, как я, надо специальным указом запретить детей рожать… Вот как! — констатировал Суворов.
— И творческое бесплодие приплел, представьте себе, Борис Антонович!
— Мол, такие, как я, тормозят прогресс и все живое и свежее сожрать готовы… Вот как!
— Ужас что говорил, Борис Антонович! Иван Иванович, конечно, вскипел и хотел ему затрещину дать. А он его за руку схватил.
— Сказал, что может мне скулу переставить на место задницы, потому что спортсмен… Вот как! — Суворов закашлялся.
Встрепанная Миусова достала из сумочки зеркало и стала нервно подкрашивать губы.
— Все ясно, — сказал я. — Он уволен, Иван Иванович.
Суворов собрал лоб в складки, переваривая эту новость.
— Неужто?
— Да. Напишите официальную докладную с изложением всех обстоятельств. Вы тоже, Юлия Павловна.
— Я напишу! — вскинулась Миусова.
Суворов закряхтел, словно кости его ломало.
— Да чего писать-то… Не мастер я такие бумажки составлять.
Я сухо отмел его сомнения:
— Не скромничайте. У вас получится.
Он бросил на меня тяжелый взгляд из-под очков.
— А вам почем известно, что получится? Я, может, и не захочу такую бумагу писать… Вот как!
Миусова отложила зеркальце; зеленые веки ее затрепетали.
— Вот вы сразу решили увольнять, — ерзая на диване, продолжал Суворов. — Уволить просто, чего проще! Да и надо бы уволить стервеца, чтобы впредь неповадно было. Так он же, стервец, жену имеет! Как он ее, безработный, кормить будет? Это продумать надо хорошо… Вот как!
Миусова подпрыгнула на стуле:
— Иван Иванович! Неужели вы ему такое простите? Он же вас чуть до инфаркта не довел!
Суворов насупился, помрачнел еще больше.
— До инфаркта меня такой сопляк не доведет, больно чести ему будет много. Я войну пережил, там почище переживания были. К нему у меня жалости нет, к сопляку. Его в детстве мало пороли, вот что! Я об его жене думаю. Девчонка на глазах пропадает. Мало того, что он от нее на сторону гуляет, сам видел, как он по поселку шляется с этой залетной птахой, она, я слыхал, к нам уже переселилась на постоянное жительство… А уволить — так и денег жену лишить! Нет, я такую бумажку писать не буду. И вам, Юлия Павловна, не советую.