Вскрикнув от радости, она бросилась к детишкам и начала целовать их чумазые испуганные лица. Родители, польщенные этим, тепло улыбались русской учителке.

С тумбочки на всех этих людей глядел Ильич. Он улыбался.

— Ленин, — указывая на портрет, сказал мужчина, — Ленин. Теперь я все понимаю.

В Месяц Большой Темноты подули от моря острые леденящие ветры. И без того короткий день померк.

Однако Тоня Ковылева не замечала этого. Дни и ночи она готовилась к первому уроку. Ей казалось, что от этого решается ее судьба. Она исписала две тетрадки, составляя конспект первой беседы, но чем ближе подходил день занятий, тем сильнее хотелось отложить его на более поздний срок.

Хойко по-хозяйственному разрешил эти сомнения. Он объявил, что первый урок проводить надо так: раздать буквари, и все…

И вот в натопленной палатке сидят дети. Они задыхаются от непривычной жары и тесноты. Палатка переполнена до отказа. Важно расселись седые старики. Они нюхают табак, чихают и ругаются от восхищения. Женщины заняты шитьем.

Тоня вынимает тетрадки и начинает беседу. Она торопится рассказать все, что узнала за свою жизнь.

— Вот беда-беда! — говорит Явтысый. — Все так. Маленькая, а все знает…

Тоня смущенно и неожиданно обрывает свою беседу.

— Вот вам, ребята, буквари. В них все написано.

Взрослые с завистью смотрят на новенькие книги, еще пахнущие типографской краской. Они сдержанно радуются восхищению в лицах детей.

— Гляди-ко, парень. Про нас книга-то! — удивляется Явтысый, показывая Тагана чумы, оленье стадо и нарты на первых страницах учебника.

— Вот лешак, и «мо» нарисован — сучок, и «хо» — береза, и «нохо» — песец. Ишь ты!

Старики одобрительно кивают побелевшими головами.

— Прочти-ко, девушка, что тут написано, — говорит один из них, открывая на середине букварь.

Тоня берет книгу, и наполненный большим счастьем ее голос звенит, как песня:

— Та’ ямбан Хылей мякананда илесь. Нисяда тэхэ’ на мэсь… В течение лета Хылей в чуме своем жил, — читала Тоня, — отец его в оленях был. Хылей лишь с бабушкой в своем чуме остался. Однажды Хылей захворал. Бабушка Хылея шамана позвала. Шаман пришел, шаманить стал. До полуночи он шаманил. Наутро Хылей еще сильнее захворал. Отец Хылея приехал, так сказал:

«Шаман людей обманывает. К шаману идти не надо. Шаманы людей лечить не могут. В больницу идти надо. Болеющего человека доктор вылечивает». Отец Хылея хворающего своего сына к докторам повез. Хылей скоро поправился. Такой плакат сделаем: «Все хворающие к доктору пусть идут».

Тихий плач смял последние слова Тони Ковылевой. Она удивленно посмотрела на слепую женщину, что сидела у выхода из палатки.

— Правда написана, только имена тут другие, — сказал Явтысый, — это про нее. Только она не повезла больного сына к доктору, как я ей говорил. Васька Харьяг пошаманил, а Иванко умер.

— Вот видите… — начала Тоня.

— Подожди, девушка, — поднялся сгорбившийся старик с трясущимися руками, — хабеня это сама выдумала сейчас?

И враз потеплевшие лица мужчин и женщин тронула отчужденность.

Но Хойко насмешливо свистнул и, взяв букварь, прочел то же самое.

— Правда, — сказал горбатый старик, — теперь так.

И вышел из палатки впереди мужчин.

Последними покинули ее дети, бережно прижимая к груди буквари.

Никогда Тоне Ковылевой жизнь не казалась такой интересной, как в эти наполненные тревогой и радостями дни!

Дети сидели на полу, поджав под себя ноги, и на коленях их лежали буквари.

— Сначала мы будем читать вслух. Повторяйте за мной: «хо-мо».

И все нараспев, нерешительно повторили: «хо-мо».

Только курносый Тагана неожиданно сказал по-русски:

— Сук березы.

И все засмеялись.

Тоня тоже улыбнулась.

— Правильно. По-русски это означает сук березы.

Шли дни за днями. Страницу за страницей познавали ее ученики, полюбив учительницу трогательной детской любовью. Вечером они слушали радио и русские сказки. Тайком, чтоб никто не заметил их привязанности, они приносили Тоне подарки: мороженую нельму и свежее мясо.

Но неожиданная тревога омрачила радость Тони Ковылевой.

Веселый Мюс, шалун и забияка, один из самых смышленых учеников, был неожиданно увезен отцом.

Отец, гордый успехами своего сына, поехал с ним по стойбищам, и Мюс, как подобает взрослым, сдержанно и неторопливо читал слушателям шестнадцатую страницу букваря:

— Это — научная книга, — хмурясь, говорил Семка, отец Мюса. — Эту книгу никто, кроме русской хабени, читать не умеет, а Мюс умеет.

Слушатели цокали от восхищения языками, завидовали Семке и сами посылали детей учиться к русской хабене.

Объехав стойбища, Семка сказал сыну, улыбаясь:

— В книге написано, что тебе много надо. Шкуры песца собрать надо. И к озеру ехать надо. Подумай-ко теперь, парень, что тебе в школу тоже надо. В Красный чум ехать надо. И хорошо учиться надо.

И, уверенный в великом будущем своего сына, он отвез его к Тоне.

А ночь вступила в свои права. Едва заметная светлая каемка на юге пропала, но звезды в ночи по-прежнему были бледны. И только Нгер Нумгы гордо стояла почти над палаткой Тони Ковылевой, яркая и холодная. Лишь иногда ее затмевали сполохи северного сияния. Долгими часами Тоня наблюдала за тем, как они рождались и умирали.

Нежно-сиреневый круг поднимался от океана и, пламенея с каждой минутой, переливаясь радугой, мерно качался над горизонтом. Он доходил до зенита, до Нгер Нумгы, и, став рубиновым или пунцовым, медленно таял, умирая.

Но проходило полчаса, и над океаном бесшумно взрывались два огненных гейзера, их сменяла арка, палево-золотистый конус — бархатный занавес, за которым находилось царство вечной темноты.

В такие минуты Тоне казалось, что она чувствует дыхание вечности, и мир ей становился до боли мил и чудесен.

— Хорошо, — шептала она и засыпала крепким счастливым сном.

В одну из подобных ночей пришел к ней Хойко. Он долго слушал патефон, а потом сурово нахмурился и сказал с важностью:

— Я поеду в Красный город, хабеня. Я решил стать учителем. И лучше не отговаривай меня.

Тоня засмеялась. Ее умилила его торжественность.

Хойко обиделся.

— Тебе смешно? У тебя нет мужа, и ты знаешь все на свете, а я не могу жить рядом с тобой. Когда я выучусь, ты будешь не так говорить со мной.

Тоня подошла к юноше и, как тогда, при первой поездке по пармам, крепко обняла его за шею.

Юноша вывернулся из рук девушки. Голос его дрожал от смущения.

— Не надо целовать… Я… тогда… не смогу уехать…

Но минуту спустя он смилостивился.

— Поцелуй. Только раз… и в щеку… чтоб и потом вспоминал о тебе… Ладно?

Тоня с серьезностью выполнила его просьбу. Она подарила ему несколько книг и стопочку тетрадей. Провожая его из палатки, она на прощание вручила несколько писем. Про толстое письмо в синем пакете сказала:

— Здесь написано о кулаках и ограбленном обозе. Отдай его председателю окрисполкома под расписку. Скоро в тундре не будет хлеба. А ведь ты не хочешь, чтоб мы умерли с голоду.

— Не хочу, — сказал Хойко, — я не эксплуататор.

И, пожав крепко Тоне руку, он твердой походкой вышел из чума.

«Хороший парень», — с нежностью подумала девушка. И непонятно отчего вздохнула.

Всю последнюю неделю не стихали острые морские ветры.

Тоня сидела у печки-каленки и с тревогой смотрела в желтое целлулоидное окошечко: