«…Иван Меньшиков был высокоодаренным человеком, но он погиб слишком рано, поэтому его возможности раскрыты перед нами частично, и кто знает, сколько замечательных книг о нашем времени, о наших современниках унесла его смерть!..

Но и то, что осталось, те рассказы и повести, которые И. Меньшиков успел написать, — драгоценный вклад в нашу литературу. Все, что создал Иван Меньшиков, и сегодня, много лет спустя, читается как написанное в наши дни свидетелем и участником событий нынешних и недавно минувших дней. Почему так происходит? По единственной причине — Меньшиков был теснейшим образом связан с жизнью, в герои брал людей, которых знал доподлинно, а не по книгам других писателей и в людях этих находил черты, роднящие их с героями грядущих лет. Учительница и пионеры-ненцы, вырастившие картошку на Крайнем Севере за много лет до Великой Отечественной войны, — разве в них не узнаем мы учительницу и пионеров наших дней, всегда готовых на любой подвиг во имя Родины! Такие писатели, как Иван Меньшиков, — гордость нашей литературы. Слава им великая! Преклоняю голову перед его светлой памятью».

«Я принес Меньшикову на суд свои первые рассказы. Меньшиков, выпустивший уже две книги и подготовивший третью, был в моих глазах метром, и я испытывал перед ним трепетную робость, не уменьшавшуюся от того, что метр встретил меня на пороге избы в одних трусах, с удочками на плече. Усевшись на приступке, он буквально впился в рассказы. Меньшиков и вообще читал так, как иные едят: погружение, самозабвенно, двигая челюстями и надбровными дугами, он словно на зуб пробовал текст. В тот раз пища не пришлась ему по вкусу, и он, как говорится, не пощадил моей молодости. Это была еще одна прекрасная черта в нем — он никогда не лгал, не кривил душой в деле литературы, ни единого слова неправды не мог сказать ни другу, ни недругу. Если он почему-либо не симпатизировал человеку, а человек написал хорошо, он первый говорил о его успехе, и даже лучшим друзьям не боялся он кидать в лицо самую горькую правду, коль они того заслуживали. И того же требовал в отношении себя. Плохая литература доставляла ему почти физическое страдание, и в ту первую встречу я только потому на него не обиделся, что почувствовал: ему так же больно, как мне. И мало кто умел так восхищаться каждым талантливым свежим словом, как Иван Меньшиков. Однажды он прибежал ко мне ночью, когда трамваи и автобусы давно уже спали в парках, чтобы поделиться радостью, доставленной ему только что прочитанной талантливой «Повестью о суровом друге» Леонида Жарикова…

Помню, в середине апреля 1940 года я встретил Ивана Меньшикова на площади Свердлова.

— Бегу за билетами в «Стереокино», — сказал он, торопливо пожав мне руку. — Явтысый приехал.

Я был не меньше поражен этим известием, чем если б услышал о приезде Тиля Уленшпигеля или Дон Кихота. При всей жизненности героев Меньшикова я все-таки не предполагал, что он выводит реальных людей, да еще под собственными именами, — в рассказах явственно ощущался тот художественный вымысел, без которого невозможна настоящая литература. Недаром же совокупность написанного писателем называется собранием сочинений. Позже, побывав на Севере, я понял, что Иван Меньшиков мог себе это позволить: он писал правду — не голую правду мелких фактов, а высшую поэтическую правду о своих друзьях из далекого стойбища. И ненцы, крайне чувствительные к правде и неправде печатного слова, сердцем понимали эту высшую правду рассказов Меньшикова. Ненцы всегда поют правду — о том, что видят, что есть на самом деле, и поют красиво, — рассказы Меньшикова они называют песнями. Они любили его при жизни, они сотворили о нем легенду после смерти…

…То немногое, что писалось до Меньшикова о ненцах, было или малохудожественно, или непознавательно в грубой своей экзотичности. Меньшиков открыл миллионам читателей подлинную, чудесную, поэтическую душу ненецкого народа, едва ли не самого забитого и многострадального среди народов царской России, с редкой выразительностью показал его борьбу за жизнь, счастье и будущее…»[3]

«Приглядитесь к этому автору: три книжки вышли уже из-под его пера. Чему же они посвящены, что читатель находит в любой из них? Подымаясь зачастую до высокой художественной силы, Иван Меньшиков рисует абсолютно доселе нам незнакомый мир обитателей Заполярья — ненцев-оленеводов. С каким восторгом воспевает он красоту тундры с ее ослепительными «фиолетовыми снегами», «солнцем, розовым, как мясо семги», с сопками, «похожими на выброшенных морем китов», «зорями, алеющими, как глухариная бровь», с «оранжевой луной» и «с синеватыми тенями, похожими на оленьи рога». Как часто мелькают в повествовании его никогда еще не слышанные нами слова «аргиш», «тадибей», «хабеня», «тадебции», «хад» и т. д. и т. д.! А с каким удовольствием живописует автор внешний вид, а также законченную внутренность кочевничьего жилища — чума, как он смакует ненецкую кулинарию, все эти «стружки семги, тающие, истекая жиром на медном блюде», «толстые хвосты очищенной от чешуи пеляди», «сярки» (чарки) разбавленного водой спирта или «сырой тепловатой оленьей крови», как тщательно выписываются им меховые одежды во всех их частях и разновидностях (сюма, малица, совик, тобоки из шкуры нерпы, пимы из шкурок, взятых с оленьих ног, паница и пр. и пр.). И обратите внимание: действующие лица у него ни за что не кажут «ладно», «очень хорошо», «здравствуйте», а непременно — «тарем», «сац саво», «ань-дорова-те», да и сам автор явно предпочитает понятным определениям «холм», «речка», «стойбище» ненецкие их наименования «саундей», «виска», «парма».

«…Автору удалось воспроизвести чудесный процесс обновления тундры. Недавно еще бесправные темные пастухи, охотники, рыбаки почувствовали себя хозяевами своей родной земли. Их действия продиктованы пробудившимся и крепнущим классовым самосознанием. Их слова не придуманы автором, а взяты из жизни. Оттого от рассказов И. Меньшикова веет ароматом неподдельной правды, оттого читатель следит с волнением и любовью за судьбой героев…

Глубокий оптимизм, неподдельная любовь к изображаемым людям, радость за их светлое настоящее и прекрасное будущее — вот что характерно для сборника рассказов «Человек не хочет умирать».