Больше всего в альбоме было производственных фотографий. Вот Дарья среди своих учениц, наивных и доверчивых девчонок; вот она в президиуме заводского собрания, в строгом темном костюме; вот ей вручают какую-то грамоту, ей пожимает руку директор завода, полный мужчина, что-то говорит, и рот его на фотографии остался навечно открытым.

В альбоме не было снимков дочери. От нее ничего не осталось, и Дарья воспринимала это как плохое знамение.

Привыкала Дарья к Грызлову медленно, как медленно и болезненно прирастает чужая ткань. Они все больше и больше задерживались на кухне после завтрака, но обычно молчали и не смотрели друг на друга, точно стыдились.

Как-то Софокл Никодимович изрек за ужином:

— Железная дорога, смею вас уверить, — это кровеносная система страны. В судьбе человека, как в капле воды, отражается судьба страны. Мы все, смею вас уверить, связаны с железной дорогой. Если разом перерезать железные дороги, то земной шар задохнется. Земной шар через неделю превратится в свалку.

Дарья Семеновна закивала головой. Почему земной шар задохнется, она не поняла, но живо представила себе остановившиеся по всей земле поезда, разрушенные железнодорожные мосты, горы грузов на вокзалах и толпы людей, требующих транспорта. Ей стало жутко, и она призналась в этом Софоклу Никодимовичу.

На следующий день, уже за завтраком, Грызлов, не глядя на Дарью Семеновну, сказал:

— Смею вас просить одобрить тезисы мемуаров, которые я намерен начать писать зимой этого года. Тезисы я еще не составил, но я думаю изложить подробно все предложения по коренному улучшению работы железных дорог в настоящее время, а также дать советы руководству по использованию старых кадров.

Дарья Семеновна была искренне поражена стремлением Грызлова поведать людям о своей тяжелой жизни, поделиться с ними мыслями о пережитом. И когда она стала сбивчиво, волнуясь, говорить об этом Софоклу Никодимовичу, тот самодовольно крякал и благодарно кивал длинной, тяжелой головой.

Теперь вечерами они подолгу сидели в просторной зале, склонившись над картой Советского Союза. Грызлов водил желтым пальцем по красным нитям железных дорог и рассказывал, где он бывал. А бывал он почти во всех городах, больших станциях от Москвы до Владивостока. Придерживая палец на кружочке, обозначавшем город или станцию, Грызлов называл дату посещения данного места, фамилии начальников, количество подвижного состава, наличие депо, состояние железнодорожного полотна, количество работающих на станции, ее категорию. Данные были десятилетней давности, но Дарью Семеновну удивляла способность Софокла Никодимовича помнить все это.

— Смею вас заверить, что теперь железнодорожник не тот. Раньше, бывало, идешь по улице в форме железнодорожника, а тебе все дорогу дают — уважение выказывают. Войди в любой ресторан, в любой магазин — все везде вне очереди возьмешь. А сколько книг и фильмов было про железнодорожников! Вы думаете, отчего теперь нехватка кадров на железных дорогах? Льготы нынче есть, большие льготы, а людей, смею вас заверить, все равно не хватает. Почему? А тут все очень просто. Нет нынче песен о железнодорожниках. Да, да, обычных душевных несен. В юности-то поешь, поешь, а там, глядишь, форму наденешь, а потом, когда ты в форме, тут уж можно с тебя дисциплину требовать.

Вспоминая о жизни, Софокл Никодимович почти никогда не вспоминал о детях и жене. И Дарья Семеновна поняла так, что жену Софокл Никодимович не любил.

Почти три года они прожили вместе, и вот пришел тот день, о котором Дарья старалась не думать.

Накануне вечером Софокл Никодимович почувствовал какую-то странную ломоту в теле. Спать он лег пораньше. Утром он не вышел к завтраку.

Дарья Семеновна, прождав с полчаса, неторопливо направилась к комнате мужа. И когда она пересекла залу с круглым столом посредине, с голубым массивным абажуром, свисавшим перевернутой корзиной с потолка, с черным старым буфетом и кожаным диваном в углу, почувствовала, вернее, даже ощутила, как что-то холодное и неприятное, — беду.

Грызлов лежал на кровати бледный, что-то бормоча в беспамятстве.

— Товарищ министр! Товарищ министр! — донеслось глухое бормотание до обомлевшей, остановившейся Дарьи. — Я вам докладываю… Гайки, гайки надобно подкручивать. Ах, как вагоны красиво бегут. Всем подкручивать надо, а особенно начальникам. Подвижной состав должен быть всегда в исправности. Вы за это ответите! Возьмите, возьмите все… Темно, видите, темнеет? Где свет-то? Зачем вы прячете свет? Зачем же вы толкаете меня в эту трубу?! Я боюсь ее, я боюсь ее… Верочка, это ты пришла? О, как тяжко мне! Деньги я оставлю сыну Константину. Десять тысяч — большие деньги… Он будет доволен. А Шурочке я оставлю дачу. Видишь, я не обидел ее. Дачи теперь дорогие. Я же знаю, что она мне не родная дочь. Не отпирайся, я все знаю. Ты не виновата, я знаю, что ты не виновата. Ты его не любила. Просто это все вышло случайно. Ты и меня не любила, а я, я…

Он стал кашлять, странно, сухо кашлять. Грудь его вздымалась, и он отчаянно, как утопающий, стал хватать воздух.

Дарья Семеновна наконец пришла в себя. Она выскочила из комнаты, накинула пальто и в домашних тапочках выскочила на улицу. Телефон-автомат находился недалеко, через дорогу, у продуктового магазина.

Шел мелкий, холодный дождь. Небо было затянуто серо-синей плоской дождевой тучей. Морось тихо шелестела по еще зеленым, но грубо-тяжелым листьям сирени, трава у тропинки была жесткой и сырой. Дарье нелегко было идти в тапочках, которые быстро промокли и спадали с ног.

В волнении Дарья Семеновна при вызове «скорой помощи» назвала свой старый адрес, потом спохватилась и назвала адрес дачи Грызлова.

Когда Дарья бежала назад на дачу, она поняла, что смерти от ее пятого мужа не отвратить.

Она побоялась входить в комнату Грызлова. Дарья стояла на веранде и высматривала «скорую помощь».

Когда приехали врачи и прошли вслед за Дарьей Семеновной к Грызлову, он был уже мертв.

Голова Софокла Никодимовича лежала на высоких подушках, и его длинный подбородок уткнулся в грудь. И не было в лице его прежней загадочности и недоступности. Смерть сняла все лишнее — он стал даже меньше ростом. С ним осталось замеченное Дарьей Семеновной еще при первой встрече еле уловимое выражение потерянности. Не стерла смерть печать неприкаянности и одиночества, которую носил этот человек при жизни до конца дней своих. Дарья потом долго будет думать об этой безнадежной и тоскливой отрешенности бывшего мужа от живых.

Не смогла Дарья Семеновна помочь ему, — и стало ей больно: ведь было же и в нем что-то хорошее, доброе, а вот на тебе — не смогла растопить лед у него на душе. Дарье тихо всплакнулось…

В этот же день приехала сестра Грызлова, маленькая полненькая молчаливая женщина, прибыл сын Константин. У него были холодные глаза, вытянутое, напряженное лицо. Приехали еще какие-то родственники. Тут же было прочитано завещание покойного. О Дарье в нем не упоминалось.

На даче теперь было много людей, и все старались показать, что Дарья здесь лишняя, вообще чужая. Вечером Дарья Порываева собрала чемодан и перешла в свою квартиру в четырехэтажном каменном доме…

Померла Дарья в одночасье. Утром она решила помыть пол, но вдруг почувствовала усталость и неимоверную тяжесть на сердце. Дарья прилегла на диван, вскоре заснула и больше не проснулась.

Похоронами занимались люди из заводского домоуправления. Они были удивлены тем, что в квартире не нашлось никаких вещей: многие считали, что два последних замужества обогатили Дарью…

Снега летнего печаль

Айверэтэ — северные вечера

Вчера стихла пурга, улеглись снега, белые, сыпучие, и сияют теперь на солнце. Похорошела, преобразилась тундра, будто надела подвенечное платье.