Дверь маленького кафе оказалась распахнутой настежь. Можно было подумать, что посетители задыхаются от жары и проветривают помещение. Однако люди за столиками сидели в шубах, растирали руки, а иногда подносили ко рту сложенные лодочкой ладони и отогревали их дыханием. Я устроился в углу, откуда хорошо видел весь зал и всех входящих. Раскрыл меню, хотя и без того знал наизусть, что в нем значится: шницель из оленины, гуляш из оленины, котлеты из оленины… Совершенно верно. За полгода ничего не изменилось. По крайней мере здесь. Зато выбор спиртных напитков такой, что в глазах рябит. А полгода назад ребята готовы были последние штаны отдать за стаканчик корейского «Самбека». Интересно, завалялась еще здесь эта пакость? А то как же! Что ж, надо бы хлебнуть этой отравы — с чего начали, тем и кончим. На прощанье. И не стоит мучить себя. Не я предал Юлюса, а скорее он сам предал людское братство, сбежав от людей в тайгу. Я лишь вовремя прозрел и осознал, что никогда и никуда не смогу убежать от себя и от людей. А он — отщепенец. Сам не знает, к чему стремится, ведя такую жизнь. Неужели он действительно верит, что человечество способно отказаться от цивилизации, отринуть все ее преимущества и вернуться к тем временам, когда человек жил в полном и невозмутимом согласии с природой? Но ведь этого не было никогда! Во все времена человек лишь брал у природы, а сам ничего не давал взамен. Так было и так будет во веки веков, ибо у человека нет иного выхода. Тьфу! Я опять, как Юлюс, озабочен судьбами человечества. Что за напасть? Положа руку на сердце, должен признаться, что высказывания Юлюса, и сам он, покинутый там, в тайге, и его записи в красной тетради глубоко засели во мне и не скоро еще отпустят… Целый вечер я просидел один за столиком, а казалось, будто Юлюс сидит рядом и мы продолжаем наш бесконечный спор… Потом я вернулся в зал ожидания, придвинул лавку к трубам центрального отопления, сунул под голову рюкзак и попытался уснуть. Всю эту долгую ночь я провел в полном одиночестве. Наконец начали собираться пассажиры. Кто летел еще дальше на север, кто — на юг, на запад…

— О! Наш интеллигент!

Я обернулся. Предо мной стоял Иннокентий Крутых, тот самый бригадир, с которым Юлюс заключил пари на выгрузке каравана. Я не сразу узнал Иннокентия. Он был расфуфырен похлеще эстрадного артиста: не то в югославской, не то в болгарской дубленке, на голове красовалась соболья шапка, а ноги утопали в оленьих торбасах эвенкийской работы, на толстой каучуковой подошве. Хоть на демонстрацию мод посылай! Узнав, что я прилетел вчера из тайги, один, а Юлюс остался там, Иннокентий возликовал, точно выиграл в лотерею по меньшей мере «Жигули» или хотя бы швейную машину. Он расцвел, как май-месяц, похлопал меня вполне панибратски по плечу и несколько раз оживленно повторил, что он так и знал, что иначе и быть не могло — ведь с таким чокнутым, как Юлюс Шеркшнас, ни один нормальный человек не уживется. Я невразумительно обмолвился, что с ним действительно нелегко, что Шеркшнас правда чудак, каких мало. Иннокентий Крутых с наслаждением глотал мои слова, точно я кормил его конфетами. Потом положил руку в меховой варежке на плечо стоявшей рядом женщины в собольей накидке.

— Что, Галина, разве я не говорил?

Лицо у женщины было безучастное — она ни радовалась, ни огорчалась, только повела плечом, стряхивая руку Иннокентия, и в тот же миг я догадался, что Галина — это и есть та девушка, с которой когда-то был близок Юлюс. Тем временем Крутых взахлеб рассказывал о странностях и причудах Юлюса, о его неспособности идти в ногу с жизнью, о витании в облаках и полном неведении относительно того, что происходит на белом свете. Его жена слушала, опустив глаза, а когда Крутых умолк, подняла голову и сказала:

— Не знаете, а говорите… А то, что Юлюс Шеркшнас чудак… господи! Было бы на земле побольше таких чудаков…

И она замолчала, словно мысленно прикидывала: сказать нам еще что-нибудь или лучше не надо. Она пристально глянула на меня и отошла, а Иннокентий пошел за ней. Я смотрел на них и думал, с досадой думал: есть на свете и такая категория мужчин, которых жены не любят, а лишь терпят около себя, а они, олухи, полагают, что покорили женщину своей мужской неотразимостью. Был когда-то и я таким постыдно слепым, самоуверенным — вроде этого Иннокентия.

Я зарегистрировал билет, сел в самолет и с облегчением заметил, что Крутых с женой сидят довольно далеко от меня. Никто не будет приставать с разговорами, не помешает спокойно обдумать все, что произошло.

Эпилог

В Литве зима ничем не напоминала зиму. Даже под Новый год не выпало ни снежинки, всюду была слякоть, по небу без конца ползли низкие и тяжелые, набрякшие сыростью тучи, рассеивая унылую осеннюю морось. Эта зима осталась в моей памяти как затяжная хворь. Развод с Дорой был трудным и болезненным. Но небо все чаще голубело, все больше появлялось на нем чистых проплешин — окошек в синеву, сквозь которые пробивались солнечные лучи, согревая землю. В апреле солнце начало припекать, как в разгар лета, скверы оделись яркой зеленью, на глазах лопались почки на деревьях, а к концу месяца белыми облаками вспенились черемуховые заросли над рекой, пригородные сады… В один из таких дней я нашел в почтовом ящике повестку в милицию. В кабинете за письменным столом сидел полноватый капитан с седеющими волосами, остриженными ежиком. Я подал повестку, капитан взглянул на нее и сказал:

— Вас-то я и жду, товарищ Вилимас. Садитесь.

Я сел. Но капитан не спешил. Он переложил стопку бумаг с одного края стола на другой, потом сцепил пальцы обеих рук и пристально глянул на меня.

— Вы знакомы с Юлюсом Шеркшнасом? — наконец вымолвил он.

— Да, — ответил я.

— Хорошо, — вздохнул, словно обрадовавшись, капитан. — Вам придется рассказать все, что вы знаете об этом человеке. Полагаю, не надо напоминать вам, что за ложные показания…

— Понятно, — кивнул я и спросил: а что случилось?

— Юлюс Шеркшнас пропал.

— Как это — пропал?

— Пропал без вести.

— Ничего не понимаю.

— Вы — человек, который последним видел Юлюса Шеркшнаса живым. Поэтому мы и хотим узнать у вас о его исчезновении.

— Честное слово, ничего не понимаю, — растерянно пробормотал я.

— Вы были с ним в тайге?

— Был. Но скажите мне, что там случилось?

— Я вам уже сказал: пропал без вести.

— Как пропал?

— Именно это нас и интересует. В конце марта вертолет вылетел за ним в тайгу, но Шеркшнаса там не оказалось. Пилот оставил ему записку, что прилетит через неделю, но и через неделю не застал никого в зимовье. Тогда была выслана специальная поисковая группа, но и она вернулась ни с чем… Ну, а вы Шеркшнаса видели последним. Придется вам все рассказать.

Я рассказал все откровенно, как на исповеди. Следователь задумался, потом проговорил:

— Кажется, вам придется снова слетать на Север и показать все места, где вы бывали с Юлюсом Шеркшнасом… А покамест возьмем с вас подписку, что никуда из Вильнюса не отлучитесь без нашего ведома…

Я расписался на небольшом листке бумаги и ушел. Лил дождь. Крупные капли расшибались о мостовую, и вскоре улица превратилась в реку. Мутная вода неслась по мостовой, заливала тротуары. Прохожие прятались в подворотнях, а я ступал по лужам, охваченный каким-то небывалым, странным чувством: мне казалось, будто я и есть та одинокая рыба, которая не знает не только своих детей, но и себя самой… Оглушительно грянул гром… И в тот же миг молнией вспыхнули в моей памяти слова, когда-то произнесенные Юлюсом: «Когда двое встречаются на долгое время, не на день, не на два, то неизвестно, какая чаша весов перетянет — на счастье они встретились или на беду». В самом деле, было бы в сто раз лучше, если бы наши пути никогда не сошлись. Обоим было бы лучше — и ему, и мне. Нет, о нем сейчас трудно что-либо сказать. Но в конце концов, он сам выбрал себе такую жизнь. Я ему не навязывал. Это я угодил в эту историю точно муха в простоквашу: и рад бы выбраться, да ноги вязнут… Чего доброго, еще дело заведут. А что — капитан со мной разговаривал точно с преступником. Будто я укокошил Юлюса и зарыл где-нибудь в чащобе или закидал мхом. Выходит, если ты последний видел Юлюса Шеркшнаса живым, то ты и отвечай за все: и за то, что знаешь, и за то, что в страшном сне не снилось… Интересно, они пустят меня одного на Север или — повезут? Только этого еще не хватало! А ничего не поделаешь. Господи, как бы я хотел, чтобы все это было недоразумением и все бы обошлось. Но мои желания еще ничего не значат. Они — ноль. Мечта отрубленной головы — вот что такое сейчас мои желания и мои уверения. Никто их не поймет, да и слушать никто не станет. Ничего не поделаешь… Как говорил Юлюс, за свой характер мы часто вынуждены расплачиваться чистоганом, по счету, который нам предъявляет жизнь.