Недоразумения, связанные с «запретами на профессии», во многом объяснялись своеобразием немецкого понятия «государственный служащий». Трудно было объяснить, почему для учителей, почтовых служащих и железнодорожников должны действовать те же правила, которые необходимо соблюдать по отношению к работникам особо важных с точки зрения безопасности государства сфер. В 1976 году мне лишь с трудом удалось уговорить Франсуа Миттерана не предоставлять «Комитету по защите гражданских и профессиональных прав в ФРГ» возможности вести свою пропаганду еще громче, чем он это делал до сих пор.
Позиция моей партии и моя собственная позиция не были свободны от тактических соображений. В лагере ХДС/ХСС носились с идеей внести дополнения к конституции, что мы считали неблагоразумным. Кроме того, мы стремились удержать ХСС и ХДС от обращения в федеральный конституционный суд с тем, чтобы добиться запрета ГПК или объявления ее преемницей запрещенной КПГ. После изменений в Греции, Португалии и Испании мы стали бы тогда единственной страной в нашей части света, которая считает, что не может себе позволить такую роскошь, как существование легальной компартии.
Не могу сказать, что кто-то из правительства или из руководства моей партии против этого возражал. Мы и не придавали этому вопросу бо́льшего значения, чем другие. Так, Густав Хайнеманн впервые посетил меня, чтобы высказать свои серьезные сомнения на этот счет лишь тогда, когда ни он, ни я уже не занимали больше высоких постов. Когда встал вопрос о необходимости положить конец выслеживанию и запугиванию людей, меня многие поддержали. К критически настроенным молодым людям, считал я, нельзя относиться с недоверием.
Я был за четкое размежевание между социал-демократами и коммунистами, против участия в сомнительных «совместных акциях». Но мне казалось неверным, когда пытались вести политическую полемику с помощью полиции и прокуроров. Это относилось и к независимым революционным группам, возникшим до, во время и после движения 1968 года. Моя партия возражала тем, кто хотел наказывать людей только за то, что они формально являлись членами или кандидатами компартии. Мы считали, что только конкретные действия, а именно активная борьба против конституции, оправдывают отстранение от государственной службы.
Исчезнувшая победа
Ноябрь 1972 года преподнес социально-либеральной коалиции, социал-демократической партии и мне лично шумный успех на выборах. Несмотря на дерганье из-за переноса сроков. Несмотря на беспокойство из-за террористических актов. Несмотря на отклонения от выработанной линии со стороны руководящих членов моей партии, опасавшихся опасного сдвига влево или не сумевших пережить — как это произошло с многолетним председателем окружной организации Ганновера, — что они потеряли свой региональный бастион, или же не замечавших, что и законы внутрипартийной демократии не содержат гарантий прочности.
В тот день 19 ноября СДПГ собрала 45,8 процента голосов (в выборах приняли участие свыше 91 процента избирателей). Первичных голосов было даже более 49 процентов. Мы дополучили по сравнению с прошлыми выборами больше трех миллионов голосов. Свободные демократы, собрав 8,4 процента, достигли цели и могли довольно длительное время не опасаться за свое парламентское существование. Количество голосов, отданных за партии ХДС и ХСС, снизилось до 44,9 процента. Впервые в истории Федеративной Республики их фракция не была больше сильнейшей в парламенте. Они остались внушительной оппозицией.
Исход выборов был предрешен борьбой за договоры. Однако спор шел не только о них. Без убедительной экономической и социальной политики немного бы стоила и «восточная политика». Мог ли кто сомневаться в том, что правительство «войдет» в спокойный политический фарватер с должным парламентским обеспечением?
Под моим руководством социал-демократы не стали слабее, а наоборот, в результате четырех выборов в бундестаг поднялись с 32 до почти 46 процентов голосов. Число членов партии возросло с 650 тысяч почти до одного миллиона. Я знал, что подобные числа нельзя переоценивать. И все же мне пришлось убедиться, что даже в собственных рядах есть люди, недовольные продолжительными и решающими успехами, более того — едва ли не склонные их осуждать. А может быть, правильнее было бы сказать: именно в собственных рядах? Немецкой социал-демократии присуща от рождения традиция считать, что неудача с моральной точки зрения в порядке вещей, а значительный успех имеет сомнительный привкус. Когда я в 1987 году уходил с поста председателя партии, то из добрых побуждений предупреждал: «Мы не должны обижаться на удачливых среди нас за то, что им сопутствует успех». После победы я попал в затруднительное положение именно потому, что мы выиграли, а не проиграли. А даром жесткости — жесткости по отношению к людям — я никогда не обладал.
Во время избирательной кампании я заявил, и это было написано на плакатах: «Немцы! Мы можем гордиться своей страной!» Этот необычный, но справедливый лозунг отражал экономический подъем Федеративной Республики и то, что мы снискали уважение во всем мире как движущая сила устремленной в будущее политики мира. На предвыборном партсъезде в Дортмунде я высказался в пользу нового — социального и свободолюбивого — общества и призывал к терпимости и готовности к состраданию. Я не советовал своим сторонникам проявлять высокомерие или устраивать неразбериху там, где должен сохраняться порядок.
При этом трудности с некоторыми способными, но капризными «примадоннами» в правительстве, которые с трудом удалось преодолеть во время предвыборной борьбы, должны были бы дать мне пищу для размышлений. Алекс Мёллер без всякого повода подал в отставку с поста министра финансов. А год спустя «суперминистр» Карл Шиллер покинул не только кабинет, но на какое-то время и партию. Теперь взялись за дело на «левом» крыле. Как будто мы одни имели большинство, а не зависели по-прежнему от партнера по коалиции, придававшего большое значение вопросам престижа и замещения должностей. Возникло впечатление, что существует возможность проделать тот или иной административный эксперимент в экономике, как будто это не противоречило бы наказам избирателей. Я предупреждал об опасности тенденций к саморазрушению и оригинальничанию. В письме, направленном мной из больницы социал-демократическим депутатам и членам кабинета, я настоятельно просил не выходить за рамки наших возможностей.
На попечении университетской клиники я оказался потому, что уже в течение довольно длительного времени страдал от боли в горле и мне все труднее становилось говорить. Я обещал врачу сразу же после выборов лечь на операцию. Профессор Бекер удалил опухоль, которую он назвал «на грани злокачественной». Операция не была серьезной, но при этом произошла техническая осечка, из-за которой я чуть было не задохнулся (я уже почувствовал удушье). Мне не разрешили ни разговаривать, ни принимать посетителей, ни курить. Внезапный запрет обескуражил меня. Указания, касавшиеся формирования нового правительства, я давал письменно, что имело как нежелательные, так и неприятные последствия.
Через руководителя ведомства федерального канцлера я послал довольно длинную записку председателю фракции СДПГ и одновременно для сведения моему второму заместителю по партии. Записку, как потом выяснилось, то ли куда-то заложили, то ли она затерялась в каком-то толстом портфеле. Переговоры с партнером по коалиции велись в мое отсутствие без обратной связи. По двум вопросам стрелки были переведены не в том направлении, как я себе это представлял.
С одной стороны, речь шла о ведомстве канцлера, ослаблять которое было нецелесообразно и неразумно и стало возможным только потому, что я сам этому отчасти способствовал. Прошлым летом я позвонил Гельмуту Шмидту и попросил его вернуться из Турции. После отставки Шиллера я предложил ему взять на себя двойную ответственность: за министерства финансов и экономики. Он согласился, но, как бы в виде приложения, высказал пожелание, чтобы после выборов был заменен профессор Эмке. Он являлся руководителем ведомства федерального канцлера, и его интеллектуальные способности никем не оспаривались, однако министры считали, что он занимается самоуправством. Я выполнил пожелание Шмидта, и Эмке без обиды взял на себя руководство важным министерством научных исследований. Было бы лучше, если бы я после такого исхода выборов не сдержал слова, а оставил бы Эмке там, где было его место, — в центральном аппарате.