На федеральном съезде партии, состоявшемся в июле 1954 года в Берлине, подобные «реформистские» идеи воспринимались еще как нечто чуждое. Так же как и мое предупреждение о том, что немецкие левые по-прежнему недостаточно серьезно относились к соотношению между демократическим строем и военной машиной. Мой вывод гласил: СДПГ лишь тогда сможет проводить — в национальном и в международном масштабе — ответственно и успешно свою политику, когда она научится обращаться с рычагами власти. А пока что мне еще раз дали понять, что такое власть в партии. На выборах в правление партии за меня было подано всего 155 голосов, и я провалился. Франц Нойманн как-никак получил 270 голосов. В следующем раунде, в 1956 году в Мюнхене, я также сошел с дистанции.

Эта осечка не отразилась на моей позиции в Берлине. Наоборот. На выборах в палату депутатов в декабре 1954 года СДПГ получила небольшой перевес, хотя и не по количеству голосов, но по числу мандатов. После смерти Рейтера всепартийная коалиция распалась, и ее заменил союз между ХДС и СвДП во главе с Вальтером Шрейбером. Таким образом, СДПГ снова выдвинула своего кандидата на пост правящего бургомистра — так назывался этот титул, после того как Западный Берлин получил новую конституцию и половина одного города превратилась в целую федеральную землю. Правящим бургомистром стал Отто Зур, а я вопреки противодействию крыла Нойманна занял его место президента палаты депутатов. Это была почетная должность, и на этот раз я уже сохранил мандат члена бундестага.

Отто Зур сумел удержать свою позицию в борьбе между противоборствующими группами, при этом, пока оставались силы, он продолжал проводить политику Рейтера. В 1956 году он заболел очень серьезно, и представительские функции внутри и за пределами города все больше стали переходить к президенту парламента. В связи с этим в распределении власти внутри берлинской СДПГ произошло смещение в пользу «американской фракции», лидером которой окрестили меня пресса и партия. Помогли, правда, случай и благоприятные обстоятельства: на моей стороне стояли друзья из СДПГ Федеративной Республики, сделавшие ставку на то, чтобы Берлин стал исходным пунктом общепартийного обновления.

Обновление означало проникновение в суть реального положения дел в Германии и во всем мире. На земельном съезде партии в 1955 году я пытался объяснить тем, кого привлекала мысль о нейтралитете, почему Германия даже после объединения не сможет просто так отказаться от участия в мировой политике. Ось равновесия сил, говорил я, проходит через центр Германии, и великие державы, особенно Советский Союз, не пойдут в Германии на такой же риск, как в Австрии. Германия не может, не должна играть роль изолированного буферного государства. «Нам следовало бы знать, что из Европы и из мирового сообщества не выходят, как из кегельного клуба». Лишь при уверенности в благоприятном исходе выборов я был готов вновь выставить свою кандидатуру на пост председателя земельной партийной организации. Поражения закаляют, но только когда их не слишком много. Таким образом, я ограничился «подачей заявки» и, как и прежде, довольствовался должностью заместителя.

Надежды на чудо из Москвы исчезли после кровавой бойни в Будапеште. Ненастным ноябрьским вечером 1956 года сотни тысяч берлинцев пришли к Шёнебергской ратуше, чтобы выразить свой бессильный гнев в связи с тем, что их помощь венграм была столь же мала, как три года тому назад — своим землякам. Выступавших — это были Франц Нойманн от СДПГ и Эрнст Леммер от ХДС — освистали. А их слова потонули в криках толпы. Люди хотели видеть реальные дела. Со всех концов площади слышались призывы: «К Бранденбургским воротам!», «К советскому посольству!», «Русские, вон!». Не знаю, каким образом я очутился на трибуне, мое выступление не было предусмотрено. Я только помню, что предупреждал об опасности лозунгов, которые принесут нашему делу столь же мало пользы, как и несчастным венграм. Чтобы предотвратить неорганизованный марш в восточный сектор, я обратился к толпе с призывом пойти со мной на Штейнплатц к памятнику жертвам сталинизма. Там я нашел слова, которые в какой-то мере разрядили ситуацию, и запел «Песню о добром товарище». Все подхватили.

Еще не отзвучали последние слова песни, когда мне передали тревожную весть. Многотысячная колонна молодежи движется, размахивая факелами, к Бранденбургским воротам. Какую-то ее часть на «улице 17 июня» задержала полиция. Произошли столкновения. Инциденты на секторной границе — я это понял за доли секунды — могли означать войну. Открыть огонь была готова не только народная полиция. На улицах, примыкающих к Унтер-ден-Линден, стояли русские танки.

Я вскочил в машину и, примчавшись к месту событий, сел в полицейскую машину с громкоговорителем, стекла которой были разбиты. Я слишком хорошо понимал чувства, переполнявшие молодых людей, среди которых было много студентов. Но они не думали о последствиях своих действий, и я попытался в довольно жестких выражениях им это объяснить. Едва мне это удалось и вновь зазвучала «Песня о добром товарище», как меня вызвали к Бранденбургским воротам. Повезла меня туда полиция. Я взобрался на крышу какой-то машины и еще раз попытался объяснить, что кровавое столкновение венграм не поможет, но может развязать войну. Затем я построил новую колонну демонстрантов и увел ее подальше от этого символического места, к советскому памятнику в районе Тиргартена. Когда мы запели государственный гимн «Единство, право и свобода!» — агрессивный настрой спал. На обратном пути мне встретились избитые английские военные полицейские, на которых берлинская молодежь выместила свою бессильную ярость. Несколько дней спустя я принимал британцев и был очень обрадован их терпимостью.

Надежды проходят и возвращаются. Чем сильнее они затрагивают вопросы веры, тем они долговечнее. По крайней мере, такое впечатление производила в 1957 году моя партия. В тот год ей во многих отношениях пришлось считаться с фактами. 30 августа умер Отто Зур, и Франц Нойманн, зная, что у него самого нет никаких шансов, принялся подыскивать кандидата в бургомистры. Одна крупная бульварная газета сообщила под большим заголовком, что Берлин хочет видеть на этом посту Брандта. 15 сентября состоялись выборы в бундестаг, на которых Аденауэр и его партия получили абсолютное большинство голосов — 50,2 процента. Олленхауэру и СДПГ, мечтавшим о победе, пришлось довольствоваться всего 31,8 процента и открыть шлюзы для притока свежей воды. Председатель партии Олленхауэр, с которым меня с тех пор связывали добрые товарищеские отношения, никому и ничему не стоял поперек дороги. И действительно, без него, пользовавшегося у всех авторитетом, не так-то легко было бы сдвинуть с места старую, традиционалистскую партию. После выборов в бундестаг он снял кандидатуру Франца Нойманна и безоговорочно поддержал мою.

3 октября 1957 года палата депутатов избрала меня 86 голосами при 10 против и 22 воздержавшихся правящим бургомистром. На январь был назначен съезд партии, и я наконец-то сменил Франца Нойманна на посту руководителя берлинской СДПГ. В последний раз ни один из нас не хотел ни в чем уступить. Никто в Берлине не утверждал, что речь идет всего лишь о личном соперничестве. Оно тоже имело место, однако никто не возразил, когда в одном из интервью я заявил: «Если вы спрашиваете меня о существенных расхождениях с Францем Нойманном, то я должен сказать: нас разделяет в корне различное понимание того, что является сущностью партии». В своей речи я, предчувствуя выдвижение моей кандидатуры на пост канцлера, разъяснил «своего рода естественное противоречие между тем, что представляет социал-демократия сама по себе, и тем, чем она становится, будучи облеченной властью». Стоит ли удивляться, что берлинцы сполна вознаградили многолетнюю борьбу партии всемерным доверием? На выборах в декабре 1958 года берлинская СДПГ, лидером которой я стал, получила абсолютное большинство голосов: 52,6 процента. Тем не менее я сохранил коалицию с ХДС. Перед этим в Штутгарте мне также удалось войти в правление партии, кстати, одновременно с Гельмутом Шмидтом.