Он раньше других высказал мнение, что, если не будет найден компромисс между израильтянами и палестинцами, Ближний Восток постигнет новое несчастье. В 1974 году он встретился с руководителем ООП в Алжире. Год спустя на конференции руководителей партий в Берлине на него набросились наши израильские друзья Голда Меир и Игал Аллон, потому что он, как они говорили, не должен был связываться с террористами. Стоя у окна, откуда он следил за ходом дискуссии, он вдруг выпрямился, поднял указательный палец и спросил твердо, хотя и дружелюбно: «А кем ты был, Игал?» (Он намекал на деятельность Аллона, направленную против властей британского протектората, до образования государства Израиль.) Когда началась иранская революция, мы попросили его (он тогда еще не стал снова главой правительства) осмотреться в Тегеране. В конце 1980 года Генеральный секретарь ООН дал ему безнадежное поручение выступить в качестве посредника в ирано-иракской войне. Время для этого еще не созрело, далеко не созрело, и поэтому он сосредоточил свои усилия на том (что было для него очень типично), чтобы добиться возвращения на родину как можно большего количества детей, находившихся в лагерях для военнопленных. В остальном Улоф Пальме тоже оказался втянутым в противоречия нашего мира.
В 1981 году он предпринял все возможное, чтобы министр иностранных дел Ирана Задиг Готбзаде смог участвовать в заседании нашего Интернационала в Осло. Мы постарались понять его умеренные по иранским понятиям взгляды. Несколько месяцев спустя иранский министр косвенным путем дал мне знать, что он не сможет ни приехать еще раз, ни выступить. Вскоре после этого его казнили.
В Кувейте в 1982 году я воочию убедился в том, как Пальме, не зная покоя и все время подвергаясь опасности, курсировал по проходившей вблизи линии фронта. Это было во время заседания комиссии «Север — Юг», в котором он принял участие особого рода. Он потребовал от представителей развитых стран проявлять больше уступчивости, для того чтобы (как он предупредил американского банкира Петера Петерсона) девизом нашего доклада не стали слова: «Народы мира, соединяйтесь во имя спасения банка „Чейз Манхэттен“!» Швеция, так же как другие скандинавские страны и Голландия, отличалась тем, что ее вклад в дело помощи развивающимся странам превышал средние показатели. В основных частях нашей программы неотложных мер чувствовался почерк моего шведского друга.
Когда был готов доклад моей комиссии, он не колеблясь созвал свою. В ее докладе содержался ответ на вопрос о коллективной безопасности в атомный век. Ядро его группы составляли, кроме него самого, бывший госсекретарь США Сайрус Вэнс, руководитель одного советского института Георгий Арбатов и Эгон Бар, внесший в ее работу наш опыт в области восточной политики и политики безопасности. С восточной стороны участвовал бывший премьер-министр Польши Юзеф Циранкевич, из моей комиссии сотрудничали японский посол Харуки Мори и генеральный секретарь британского содружества Рамнал. Наряду с другими деятелями из стран «третьего мира» свои знания на службу благородному делу поставили известные европейские социал-демократы: норвежка Гру Харлем Брундтланд, голландец Юп ден Уйл и англичанин Дэвид Оуэн, которому, однако, после ожесточенных споров пришлось выйти из лейбористской партии.
Я был полностью в курсе проходивших совещаний и разделял их выводы: коллективная безопасность как необходимая политическая задача в ядерный век и партнерство в целях обеспечения безопасности в качестве военной концепции, которая должна была поэтапно сменить стратегию ядерного сдерживания. Сдерживание содержит угрозу уничтожения того, что необходимо защитить, и поэтому эта концепция постепенно перестала вызывать доверие. Новое понимание безопасности должно было в то же время означать, что необходимо учитывать законные интересы развивающихся стран и высвободить для гуманитарных и продуктивных целей ресурсы, которые до сих пор шли на вооружение. Однако очень скоро выяснилось, что говорить и писать на эту тему гораздо легче, чем хоть что-то сделать.
Доклад Пальме содержал плодотворную идею создания безъядерного коридора, которую ответственные за безопасность Запада не приняли, но которая тем не менее способствовала новому мышлению в области обороны. Среди членов комиссии американец энергично ее поддержал, в то время как советский представитель попросил занести в протокол некоторые оговорки. В беседах со специалистами в данной области из ГДР эта идея вылилась в ценные инициативы: создание в Центральной Европе зоны сокращенных вооружений и свободной от химического оружия. Подобные беседы показали, что представители «другой стороны» открытые и думающие люди, чего мы от них вовсе не ожидали. Они осознавали, что на карту поставлено существование людей как по ту, так и по другую сторону.
Мое отношение к военным делам отражало развитие в постановке вопроса, которое было проделано в период с начала тридцатых до восьмидесятых годов. Воспитанный в антивоенных традициях, я быстро усвоил, что на нацистский вызов нельзя отвечать ни радикальными лозунгами, ни терпеливым молчанием. Но все же нельзя было забывать, что войны начинаются в умах людей. После 1945 года нам, немцам, вопреки тому, что мы вначале задумали и чего желали, не был предоставлен шанс обойтись без военной техники. Я был среди тех, кто не уклонялся от последствий. Это значило сказать «да» западному союзу и бундесверу. Но и сказать «да» в любой разумной форме контролю над вооружениями.
Когда в 1960 году в Ганновере моя кандидатура была выдвинута на пост канцлера, я заявил, что высшим руководящим принципом нашей оборонной политики будет союзническая верность. Впрочем, мы учитывали тот факт, что вооружение и разоружение — это разные стороны одной и той же темы. Безопасность как-никак неделима. Я считал, что нам придется привыкнуть жить в условиях равновесия страха и создать в этих условиях новые правила политической игры. Проблема, по моему мнению, заключалась в том, чтобы военными средствами зафиксировать status quo для того, чтобы обрести свободу действий, и преодолеть его политическими средствами.
Примерно то же я говорил в октябре 1969 года в моем первом заявлении в качестве федерального канцлера: «Какую бы из двух сторон политики безопасности мы ни рассматривали, будь то наше серьезное, настойчивое стремление добиться одновременного и равноценного ограничения вооружений и контроля над ними или обеспечение достаточной обороны Федеративной Республики Германии, — в обоих аспектах федеральное правительство понимает свою политику безопасности как политику равновесия и обеспечения мира». Западный союз — это оборонительный союз, и таковым же является наш вклад в него. «Вместе с союзниками, — говорил я, — правительство будет последовательно выступать за снижение уровня военного противостояния в Европе». Я ссылался как на двойное обоснование — готовность к обороне и разрядка, — которое западный союз получил в конце 1967 года в виде доклада Армеля, так и на запланированное совещание в Хельсинки, которое мы оценивали положительно, в то время как многие другие еще никак не могли отрешиться от бесплодного пессимизма.
Американская монополия на атомное оружие продолжалась всего несколько лет. Сначала Советы, высунув язык, помчались вдогонку, а затем во многих областях обогнали американцев. Возникла принципиально новая ситуация, которую не сразу и далеко не везде поняли. Некоторые были склонны распевать гимны в честь бомбы. Разве не она обеспечила нашей части света неожиданно долгий мирный период? Но следовало бы спросить, не могут ли накопленные в растущем объеме средства разрушения в один прекрасный день превратиться в самодовлеющую силу? И не возрастет ли в связи со снижением ядерного оружия до «тактического» уровня риск ошибочного расчета, последствия которого трудно будет себе представить? Американские и советские ученые сошлись во мнении, что преобладающую часть ядерного оружия той и другой стороны можно ликвидировать без ущерба для относительной безопасности.