Речь пошла о еде.

Готовят дурно, каждый день одно и то же: гуляш, который в этих краях является почему–то самым распространенным блюдом; гуляш этот невозможно урвать зубами… Словом, очень плохо.

А кто виноват во всем? Оказывается, виновата девушка в брючках, с оленями на груди. Она здесь старшая повариха.

Выслушав все нарекания, директор направляется к палаткам и тихо вызывает виновницу. Она выходит надменно. Стоит, скрестив руки на груди. Персиковые щеки ее переливаются живыми красками горячей молодости.

Директор Урнекского совхоза — по характеру человек добрый, тонко и ласково относящийся к молодежи, которая, видимо, его любит, но по достоинству ценить не умеет. Говорит он тихо, чуть–чуть растягивая слова для убедительности, в разговоре улыбается, стремится воздействовать на собеседника хорошими струнами разговора.

— Разве можно так готовить гуляш? Нехорошо. Я ведь прошлый раз пробовал — жуткое дело, — тихо говорит он, не желая поносить девушку при свидетелях. — И подать надо хорошо, любовно, с приветом…

Многого я не слышу. Но часто доносятся до слуха одни и те же слова:

— Отпустите меня работать прицепщицей. Не хочу!

Расходятся они недовольные друг другом, раздосадованные. И пока директор разбирает ремонтные дела в бригаде, я пытаюсь заговорить со старшей поварихой. У нее дурное настроение, говорит через силу, смотрит все время в сторону, и я не могу отделаться от впечатления, которое производит весь ее изящно–стилизованный внешний вид, что ей не место на целине, что она сделала ошибку. Но я уж по опыту знаю: никакими клещами не вытянешь у нее признания этой ошибки. Одни бранят плохое, с их точки зрения, руководство, другие демонстративно требуют работы по специальности, которую им пока что дать невозможно, третьи волынят на любой работе, но и они ни за что не признаются, что им не по душе жизнь в совхозе и сами новые места.

Одна девушка с горечью сказала:

— Скучаю!.. Мне не хватает шума Москвы.

И только.

Но все же эту особенность поведения нашей молодежи я считаю положительным качеством. Это прежде всего стыд перед коллективом. У каждого, даже самого отсталого и никудышнего паренька, который никак не может наладиться, есть выдающаяся черта современности: желание выглядеть как можно лучше, чище, выше в общественном своем поведении.

Поэтому моя героиня с оленями на груди и газом на голове даже не говорит, что ей не хватает шума Москвы, откуда она приехала. Она не хочет заниматься поварским делом. Не по нутру. Неприятно. Нет вкуса к кулинарии. И я ее понимаю. Девушка с раннего детства воспитывалась в презрении к мелочным обязанностям домашнего хозяйства, приехала сюда со швейной фабрики, от мотора, и — нате! — кормите бригаду, готовьте настоящий гуляш. Я понимаю, но не понимают товарищи по бригаде, и еще решительнее отказывается понимать директор, резко осуждающий ее.

— Души у нее к людям нет, — говорит он нам потом по отъезде из бригады. — Черствая, эгоистичная… И мужа нашла такого, который плохо на нее влияет.

Бесконечно загруженный заботами, отдыхающий по пяти часов в сутки, неказистый, маленький, этот человек сам трогательно душевен, внутренне расположен к людям. Он потом знакомит нас с другой поварихой в первой бригаде, и мы понимаем, что означает душевность в этом будничном деле. Пока, однако, мы продолжаем свои знакомства в этой второй бригаде, где много еще всякого неустройства и огорчений.

Заходим в палатку к девушкам, откуда появилась кудрявая красавица в ярком капоте под вздохи Шульженко. А там уже идет какое–то напряженное препирательство, неожиданно похожее на диалог из плохой современной пьесы, в правдивость которой не верят ни зрители, ни актеры.

— Уберите его от нас. Он сам разлагается и других разлагает.

Молодой приятный голос отвечает неприязненно и насмешливо:

— Чем же это я вас разлагаю?.. Подумаешь…

— Одну бросил, другую наметил… Хороший пример!

— Я своих примеров никому не навязываю.

— До полуночи песни, визг, безобразия… Как смерилось, он уже в женской палатке.

И опять следует насмешливый ответ:

— Значит, им приятно, если они меня принимают.

И действительно… Сцена разыгрывается очень неубедительно, даже нелогично. Некоего ухажера обвиняют в том, что он до поздней ночи обретается в женской палатке, но никто из обитательниц этой палатки к обвинению не присоединяется. Девицы помалкивают, точно речь идет не о них. И странно, осуждает парня за донжуанские грехи мужская часть бригады, женская опять–таки молчит. А осуждать есть за что. Молодой человек, квалифицированный электросварщик, приехал с родины женатым и через два месяца по приезде решил с женой разводиться. Увы, поступок его был еще более непригляден: оказалось, что жена его беременна.

Причина, которая, как мне думается, порождает подобные случаи, состоит еще и в том, что среди первых героев целинных земель возникали легкомысленно–скороспелые романы и браки. Явление понятное, к сожалению, неизбежное. И пусть не всегда эти стремительные браки приносят одни разочарования и слезы, но передовая часть молодежи на целине понимает, что с необузданными и своевольными страстями надо бороться.

С большой горечью приходится признать, что морально–бытовые темы жизни нашей молодежи отражаются в плохих, легковесных пьесах, которые никакого серьезного впечатления ни на кого не производят. Поэтому и сцена, разыгравшаяся в палатке, мне напомнила плохую пьесу. А сцена жизненно важная, даже огромная по своей сущности. Если говорить строго по делу, как оно есть, то ведь разоблачался молодой и пока еще начинающий, может быть, стихийный, но явный подлец. Он уже избалован, знает себе цену, ему претят и мешают элементарные моральные правила. Когда он вышел из палатки, я увидел красивое презрительное лицо стандартного победителя женского пола. Тип старинный, общеизвестный, никакой особой сложности не составляющий. Но мы, бесконечно рассуждая о пережитках в сознании людей, трусливо избегаем резко и правдиво давать в наших пьесах и кинокартинах эти пережитки в образах. Пережиток по самому смыслу слова есть нечто закоренелое, живучее и живущее, что хочет жить и бороться, даже воинствовать.

Электросварщика всячески в глаза стыдили и осуждали, но он ничего не уступил и остался в полной уверенности в том, что все, кто восстает против него, сами неудачники в любви и восстают от зависти и вообще вмешиваются не в свое дело. Он бросил на меня насмешливый взгляд, точно хотел сказать: «Описывать будешь? А мне плевать!»

Одет он хорошо, зарабатывает очень хорошо, квалификация высокая, незаменимая. И, усмехнувшись, он пошел заниматься своими делами.

Мы вернулись на открытую поляну, где директор с трактористами продолжал выяснять ремонтные неурядицы. Там, среди замасленных и всегда чумазых трактористов с их неизменной озабоченностью, всегда лишенной крикливости, я заметил шумливого парнишку.

Говорит больше всех и требует за всех, острит, всюду вставляет свои слова. Болтун… И, может быть, этот заурядный тип говорливого мальчишки не остановил бы моего внимания, если бы не другого рода человек, которым хотелось любоваться без конца.

Лежит на земле червячная полоса трактора, расчлененная в нескольких суставах. Тут же ключи, гайки, детали, инструмент. Около червяка сосредоточенно ворожит молчаливый молодец лет двадцати пяти, с головой древнего витязя–богатыря, какой мог присниться Васнецову. Голова огненно–светлая, загорающаяся ярким светом на вечернем солнце, мелкие кудри, глаза голубые, думающие, и все лицо у него правильное, привлекающее к себе внутренней силой и мягкостью. На голове кепка с пятак.

Погруженный в свои операции с нарушенным червячным ходом, несколько медлительный, он то присядет на корточки, то уйдет к ремонтному вагончику, то моет в керосине детали и очень редко чуть поворачивает голову в сторону разговаривающих. Мне не хотелось нарушать этой красивой живой картины с ее неподдельной трудовой увлеченностью, и я молча, стараясь не обратить на себя внимания, тайком поглядывал на ярко–кудрявого тракториста. И за все время, пока был директор в бригаде — часа два с половиной, — этот могучий красавец лишь два раза обратился к директору с какими–то краткими вопросами да один раз, по приезде, кратко сообщил нам, чем занят. Было что–то бесконечно привлекательное в этом молчаливом молодом человеке, который, как потом я узнал, «всегда такой» — с цельным положительным характером, проникнутый неподдельно чистой любовью к труду.