Володька подумал: «Советоваться ходил».

— Это дело темное, товарищ Кормилицын, — сказал он. — Давай не будем. Кончили, так тому и быть.

Почувствовав, что общественного скандала Володька поднимать не будет, Дема вознамерился уладить дело по–хорошему и помириться с ребятами на «любой половине». Он попытался уговорить Володьку, но тот был неумолим.

— За умного я тебя держал. А ты дурак.

В душе Демы нарастала яростная злоба против Володьки, который упорно называл его «товарищ Кормилицын». Это было, конечно, неспроста: знай, дескать, что ты мне больше никакой не дядя.

— Скажи мне, товарищ… Как тебя величать, не помню.

— Левадов! — с вызовом ответил Володька.

— Скажи мне, товарищ Левадов, чего ты хочешь добиться? Чего тебе надо? Неужели зависть взяла? Богатеет Кормилицын! Сберкнижка от денег распухла. Или как? Снаряд надоело таскать. На мое место заришься? Никак тебя не пойму. Не могу поверить, что тебе жалко тех несчастных рублей, что мы пропивали.

Выслушав это горькое и злое излияние, Володька растерялся. Ему действительно не было жалко тех рублей, которые он пропивал с дядей Демой. А то, о чем он думал сегодняшней ночью, было настолько важно и значительно, что Володька не мог объяснить это не только Деме, но и самому себе.

В его ночных раздумьях главное место занимали Ирочка, его любовь к ней, дядя Дема, их свидание, слова Ирочки, которые порой казались ему надоедливыми поучениями, Иван Егорович с его настойчивым желанием вывести бригадира на чистую воду.

Володьке порой казалось, что Ирочку портят ее поучения, но они как раз и были необходимы ему во всей их требовательности и бескомпромиссности. Володька не был комсомольцем и на первый взгляд даже как бы чуждался комсомольцев, но всей своей натурой, всем своим живым, энергичным характером тянулся к ним. И об этом он тоже размышлял сегодня ночью. Вспоминая о разговоре с Иваном Егоровичем, Володька стыдился своего безразличия к бригадиру и к его поступкам. Теперь им овладело страстное желание жить не так, как они до сих пор жили с дядей Демой.

Но как Володька мог высказать все это вслух, когда еще сам себе до конца не верил и не знал, хватит ли у него сил осуществить свои высокие порывы?!

— Что ж ты молчишь? — торжествующе спросил Дема. — Сказать нечего?

— Тебе все равно не понять, — нехотя отозвался Володька.

— Куда мне, — штопором взвился Дема, — я ведь серый! Вот кто я такой. Мох! А ты профессор! Карл Маркс!

Володька невольно рассмеялся. Он ждал от Демы крепких слов, а вышла почти мирная беседа. Поразительно было то, что имя Ирочки, как отметил про себя Володька, в разговоре ни разу не упоминалось.

Смех Володьки окончательно вывел из себя Дему.

— Уйди… Собака!.. — крикнул он.

Володька вынул папироску и, не простившись, ушел. Заворачивая в переулок, он оглянулся и увидел, что Дема стоял возле ящика с инструментом и оглядывался то в одну, то в другую сторону, словно что–то потерял.

А Володька не знал, куда себя деть.

Глава двадцать третья

Психическая атака

Еще во сне Ирочку что–то тревожило, мучило, угнетало. Проснувшись, она не могла вспомнить, что ей снилось, но на душе было по–прежнему тяжело. Она прислушалась и по тишине, царившей в квартире, поняла, что времени уже много. Она проспала и явно опоздала на работу. Почему же ее не разбудили?

— Почему? — сердито спросила Ирочка, но ей никто не ответил.

Утреннее небо сияло. Из открытой форточки доносилось залихватское пение какой–то веселой птички. Птичка настойчиво звала кого–то, но Ирочке сейчас было не до нее. Тяжесть, которая легла на сердце еще во сне, не проходила.

Так вот они, эти крутые пороги жизни, на которых так часто спотыкаются и падают!

Утро, которое всегда мудренее вечера, как бы открыло Ирочке глаза на саму себя. Довольно ей носить свои девятнадцать лет, как любимое платье! Она уже большая и должна понимать, что делает сама и что делается вокруг нее. На свидание к дяде Деме она шла с самыми святыми намерениями. Она была уверена, что поступает смело и даже воинственно. Но что осталось от этих святых намерений? Ничего воинственного у нее не получилось. Ни о каком разоблачении бригадира не могло быть и речи. Она просто разжалобилась, забыла про свой комсомольский гнев и в конце концов сбежала в полном смятении и страхе. Все это было бы еще полбеды, если бы по ее милости на бульваре не произошла дикая ссора.

Плечи у Ирочки вздрагивали от ужаса, когда она начинала думать, как же теперь будет у Володьки с дядей Демой.

Нет, на работу она сегодня не пойдет. Ей страшно. «Пусть я трусиха, пусть ничтожество…» Ирочка сидела на постели, спустив ноги на пол, и ей хотелось, как той птичке, позвать кого–то. А кого позовешь? Ей хотелось расплакаться, но плакать одной ни с того ни с сего было как–то страшно. Все–таки она решила поплакать, упала головой на подушку, но так и не могла вызвать спасительных слез.

Ей вдруг представился, как во сне, вчерашний вечер у Крохиных, и она почувствовала, что совсем запуталась.

«Запуталась… Ладно! Ладно вам! — хотелось ей крикнуть так же, как умела кричать похожая на отпетого парня Клавка Лампадина. — Я уже большая, сама все знаю!»

Но как все–таки быть с работой? Нет, на работу она не пойдет. Пусть Володька и дядя Дема сами разбираются. А что она будет делать дальше? Об этом стоит серьезно подумать. Елена Васильевна вчера сказала: работа на улице — это блажь, которую надо выбросить из головы. Да и сама Ирочка смотрела на эту свою работу как на известный этап, чтобы приучиться к рабочей среде. Вот она уже и приучилась. Хватит!

Но как же все–таки быть? А что, если как ни в чем не бывало явиться после обеденного перерыва. В конце концов, уйти она всегда успеет. А бояться ей нечего. Что она сделала? Ничего.

Неизвестно, как бы дела у Ирочки пошли дальше, если бы Елена Васильевна Крохина, появившись неожиданно, не застала Ирочку врасплох.

«Врасплох» — слово старинное, прекрасное, печально–тревожное. Оно означает то состояние человека, когда он потерялся, не остерегся, оплошал, когда его нечаянно захватили.

Елена Васильевна с самого утра искала повод заскочить к соседям и осторожненько выведать, как понравился ее Ростик, произвел ли нужное впечатление. Не на Ивана Егоровича, конечно, который так ей досадил. Шутка сказать, один выдул бутылку дорогого импортного вина! Елене Васильевне захотелось застать Нину Петровну и толком разузнать у нее все. А застала она Ирочку.

Увидев девушку, Елена Васильевна придала своему выделанному, чистому лицу радостно–оживленное выражение.

— Здравствуй, родная!

Ирочка в расстройстве и не заметила, что Крохина перешла на родственный тон.

— Здравствуй, птичка! Почему не на работе?

— Проспала.

— Понятно. С твоей конституцией нельзя поздно ложиться и рано вставать. Силенок не хватит. Наверное, с тех пор как начала работать, первый раз так поздно засиделась? Да еще столько танцевала.

— Точно, — робко отозвалась Ирочка. — Первый раз.

— Милая девочка! «Точно»… Конечно, точно. Я видела тысячи таких, как ты. Да ведь ты, кажется, никого слушать не хочешь.

— Почему не хочу? Если дело говорят…

— Я тебе дело говорила.

— О моей работе?

— Именно.

— Сама думаю.

— О чем?

— О работе, — ответила Ирочка. — Не туда я пошла, ох, не туда! — добавила она, а в голове ее мелькали Володька, Дема, девчата из бригады.

Из всего этого разговора Елена Васильевна сделала безошибочный вывод, что Ростик произвел на Ирочку необходимое впечатление. Теперь требовалось быстро и решительно изменить общественное положение Ирочки. Иначе получался анекдот. Ростислав Крохин — и какая–то пескоструйщица! Елена Васильевна любила пофилософствовать о всеобщем равенстве и братстве, но никакого стирания граней не признавала. «Когда эти самые грани сотрутся, тогда посмотрим», — говорила она себе. А пока что у нее был свой круг друзей, и в этот круг разнорабочие не входили.