Елена Васильевна начинала ответственное дело и в свою роль главного организатора входила властно и темпераментно.

— Да, поверить трудно. Но он у меня домосед.

Ростислав с интересом посмотрел на мать. «Неужели я домосед?»

— Не судите о моем мальчике по его внешности, — продолжала Елена Васильевна. — Про Ростислава можно подумать, что он сердцеед, а на самом деле во многих отношениях он сущий ребенок.

Ростику было лень возражать, хотя сравнение с ребенком претило ему. Но, видимо, так было нужно. Пусть домосед и ребенок! Мать знает, что она хочет. Ростик вообще любил подчиняться. Думать он не любил и подчинялся механически, а не по убеждению.

— Я хочу видеть вас у себя! — с горячностью, как будто эта мысль только что ее осенила, воскликнула Елена Васильевна. — Приходите к нам в гости со своей Ирочкой!

Вот оно! Его, кажется, хотят женить. Какая, честно говоря, жалкая комбинация! Но он же сам просил. Какое это вообще имеет значение? Важен результат. Просто ему необходимо числиться женатым.

— В ближайшие дни, — настаивала Елена Васильевна. — Скажем, завтра, послезавтра. И мужа приводите. Давайте дружить домами.

Нина Петровна была сражена. «Дружить домами»! Эти слова одним своим звучанием, не говоря уже о смысле, повергли ее в прах. Оттуда она простирала руки к своей победительнице, покоренная, беспомощная, счастливая.

— Спасибо, Елена Васильевна. Я очень тронута. Придем.

— Обязательно с мужем.

Нина Петровна промолчала.

— И с племянницей.

— С Ирой непременно, — ответила Нина Петровна, — а насчет мужа не обещаю. Он на даче. Кроме того, он со странностями. Весь, знаете ли, в прошлом…

Обольщенная Еленой Васильевной, она ни за что ни про что шельмовала своего Ивана Егоровича. Ей не хотелось вводить его в изящный дом Елены Васильевны и ее красавца сына в небесно–синем костюме.

Но как назло Иван Егорович, откуда ни возьмись, явился сам, и Нина Петровна, не скрывая своего неудовольствия, назвала его неряхой за то, что он был одет как придется и давно не брит.

Иван Егорович нисколько не смутился. Эка штука, небрит!.. Весело объяснив Елене Васильевне, что живет в уединении и поглощен матерью–землей, он преподнес ей пучок сочной малиновой редиски. Елена Васильевна с острым интересом разглядывала этого заурядного человечка. Похож на стручок, а видно, что не прост! Глаза симпатичные, ясные, почти детские, но в них светится сила, ум. У сына тоже симпатичные, ясные глаза, но никакой силы в них нет. В связи с Ростиком это знакомство показалось Елене Васильевне ненужным, даже опасным. Лицо ее при этом, конечно, сохранило свое непринужденно–приветливое выражение.

— Вы огородник и цветовод, — с похвалой сказала она и любезным тоном спросила: — Простите, ваше имя–отчество?

— Иван Егорович, — ответила Нина Петровна с такой миной, словно это имя–отчество давалось самым последним людям на свете.

— Иван Егорович! — с удовольствием и по–женски кокетливо подхватила Елена Васильевна. — Даже сказать вам не могу, как я люблю наши простые русские имена. Теперь мода пошла на Эдуардов, Ролланов и даже Аид…

Никаких русских имен она не любила. Ей нужно было понравиться Ивану Егоровичу, и она добивалась этого, как умела.

Они стояли у подъезда своего дома. Ростислав от скуки закурил и протянул Ивану Егоровичу открытый серебряный портсигар. Верным нюхом курильщика Иван Егорович учуял, что сигаретки там особенные, ненашенские. Он взял одну, мять не стал и вставил в зубы, такой, как она была, — упругой, холодной, пахучей.

— Ты же бросил! — с холодным упреком сказала Нина Петровна.

— Привозные, — ответил Иван Егорович, закрывая глаза от удовольствия.

Он затянулся, не открывая глаз и подняв брови. Ему сделалось хорошо, как в обмороке. Ростик с любопытством смотрел на этого маленького старика. Он знал коварное действие американских сигарет на непривычный мозг. Иван Егорович выдержал испытание блестяще.

— Вот дьявол! — весело выругался он. — Два с лишним месяца не занимался, а словно час назад бросил. Это какие же?

— Американские, — ответил Ростик и произнес длинное непонятное слово.

Иван Егорович держал сигарету двумя пальцами, рассматривал ее и покачивал захмелевшей головой.

— Вот ведь капиталисты! Не хочешь, а закуришь. Сволочи!

Пока они стояли у подъезда, Иван Егорович успел раза два глянуть на сына соседки и совсем невзначай подумал про себя, что сын у нее плоховат… Чем именно плоховат, Иван Егорович еще не мог бы сказать, но видел, что плоховат. У парня был представительный вид, здоровые плечи, тяжелые руки, лицо хоть куда, но все равно Иван Егорович подумал, что он плоховат. На взгляд Ивана Егоровича, все эти внешние черты как бы расползались, не имея единого организующего центра.

Все у парня было на месте, больше того, хоть в раму вставляй и любуйся, а вот что–то главное отсутствовало, и все тут.

Поразмыслив так, Иван Егорович забыл бы о Ростиславе, если бы Елена Васильевна не заставила его насторожиться.

— Приглашаем вас, Иван Егорович. Приходите всем семейством.

Это, извините, зачем же? Зачем ему, извините, этот парень в голубом костюме? И эта дамочка с молодыми губами, выделанным лицом и знающими глазами старой бестии?

У них своя жизнь, у него своя.

— Что же вы молчите? — с деловитым кокетством спросила Елена Васильевна. — Пренебрегаете?

Иван Егорович мог бы ляпнуть совсем не то, что требовалось. Нина Петровна ответила за него радушно и благодарно:

— Придем, придем. Все придем.

Глава девятнадцатая

Перед новыми большими событиями

Ивана Егоровича избрали народным заседателем, и с некоторых пор он стал исполнять свои обязанности в участковом суде. Слушая одно дело за другим, он обратил внимание на то, что среди обвиняемых много молодых людей. Конечно, не следовало покоряться первым впечатлениям. Вообще–то много ли молодежи проходит через суды! Но ведь коммунизм… Это слово во всем его объеме казалось Ивану Егоровичу огромной и в то же время простой мерой всех вещей. И если брать это слово мерой всех вещей, то получалось, что молодежи проходило через суды все–таки многовато. Он не хотел этому верить и всей душой болел за молодежь.

Ирочка тоже рассказывала о своей бригаде нехорошие вещи. Иван Егорович не верил, а Ирочка сердилась на него и чуть не плакала от обиды. Но как Иван Егорович мог поверить, будто бригадир берет с рабочих что–то вроде налога? Не было этого в рабочем классе никогда. До революции водилось на казенных заводах и давно должно было сгинуть навеки. Чего–то Ирочка не разобрала, что–то преувеличила. Но что–то там у них все–таки есть. Иван Егорович собирался пойти к ним и разобраться, но лето, дача, цветы, огород… Не стал ли уж он, чего доброго, индивидуалистом? Нет, этого не могло с ним произойти. Слишком много времени отнимает народный суд. Но все равно он должен разобраться в том, что удручает Ирочку, и в случае чего задать перцу этому негодяю. Как его зовут? Демой, кажется. Иван Егорович решил в самые ближайшие дни встретиться с этим Демой. Нина Петровна возражала против такого вмешательства. Иван Егорович сердился на жену, но она спокойно отвечала, что он святым был, святым остался и совершенно не знает жизни. Его вмешательство все равно ничего не изменит, а Ирочке повредит. С такими явлениями надо бороться не словами и частными мерами, а государственными делами. После этого разговора Иван Егорович окончательно укрепился в своем желании встретиться с Демой и во всем разобраться.

Однажды утром, когда Ирочка собиралась на работу и пила чай на кухне, Иван Егорович решил порасспросить ее о бригадире.

Ирочка торопилась и пила чай, обжигаясь. Нина Петровна строго–настрого наказала ей не уходить на работу голодной. Почти каждый вечер тетка надоедливо напоминала Ирочке, что у нее слабое здоровье и что при первом опасном заболевании она рискует жизнью. Ирочка точно соблюдала предписанный теткой режим и по утрам исправно пила чай с бутербродами.