И верно, Аннатувак был взволнован до слепоты, до глухоты, и только самые резкие слова осуждения достигали сознания.
— …Думает, что он нежный персик, а на самом деле он колючий чингиль! — кричал чей-то звонкий голос.
А другой, вразумительный, говорил:
— …У нас некоторые рабочие семьи никак с верблюдами не расстанутся. А ты, дорогой начальник, — со своими родимыми пятнами.
Многие припоминали Ханыка Дурдыева — проходимца, который своей клеветой помог начальнику организовать травлю бурильщика Тойджана.
— Ты думал, что хорошо разбираешься в людях, — зло укорял буровой мастер Турбатлы. — Ты возомнил, будто читаешь в сердцах людей. Тойджана — под суд отдать. Ханыка — за стол посадить. Видно, решил, что твой взор обострен мудростью и проникает в глубь вещей… А па деле выходит, что ты только и можешь — дыню разгадать по кожуре!
Слыша смех в зале, Аннатувак с горечью думал — неужели никто не проронит доброго слова, смотрел на Амана, но тот, сидя на председательском месте, никому не мешал смеяться, не стучал карандашом по графину и даже ни разу не взглянул в сторону друга, будто и не знал, где он сидит.
Последним перед перерывом выступил Андрей Николаевич. В зале наступила тишина — говорил главный инженер, его очень уважали, он проработал на промыслах Небит-Дага двадцать пять лет и всегда выступал на партийных собраниях независимо и честно, руководствуясь только собственной совестью.
Он начал с того, что не считает нужным говорить о достоинствах начальника конторы, пусть послушает Човдуров о своих недостатках. Обвинил Човдурова в заносчивости и самомнении, рассказал, как он, срывая важные совещания, убегал, хлопая дверью, и как под видом борьбы с семейственностью обидел родного отца.
— С Човдуровым дело обстоит плохо, товарищи! Вы все нефтяники и знаете, что в бурении самое страшное — это когда скважину прихватило. Или, к примеру, инструмент затянуло, — хмуро говорил Андрей Николаевич. — В жизни коммуниста тоже, как и со скважиной, самое главное — не допустить прихвата! А это случилось с нашим товарищем Човдуровым — и нечего нам в жмурки играть. Надо говорить начистоту…
И Сафронов подробно рассказал партийному собранию, как однажды понял истоки всех бед Човдурова. Это было во время охоты в рощах арчи на Большом Балхане. Аннатувак рассказал ему о своем детстве и при этом всех сверстников посчитал ниже своего колена. Не пощадил и двоюродного брата, который на Челекене как был, так и остался простым рабочим. Андрей Николаевич понял тогда, что его молодой друг, начальник конторы, хорошо осознав то чудо, которое произошло с ним лично за тридцать восемь лет жизни, не заметил, что чудо-то произошло не с ним одним, а со всем народом. Он все приписывает своим личным качествам, потому и верит только в свою непогрешимость.
— Вы больше всех знаете, лучше всех умеете и поэтому всегда правы, — говорил Андрей Николаевич, обращаясь уже прямо к Аннатуваку. — Голова у вас закружилась… Вы с вашим братом собирали саксаул в этих местах, где теперь наш город, и грузили на ослика, а сейчас в вашем распоряжении самолет, если надо лететь в Сазаклы… И этот самолет, и личный шофер Махтум, и даже ковер на стене у вас в кабинете — все украшает в ваших глазах только вашу особу и подтверждает ваши личные достоинства. И вы не замечаете, что вместе с вами и даже быстрее вас растет целый народ!.. Молодежь не цените, хоть сами еще молодой… Или уже постарели? Три месяца назад из аула пришел здоровенный парень, его Пилмахмудом прозвали в шутку. Вы его заметили, Аннатувак Таганович?.. Нет, не заметили! А он быстрее вас растет, дорогой товарищ! Он попал на эксплуатационный участок, успел перебраться в разведку, уехал в Сазаклы и уже хорошо освоился в бригаде вашего отца. А на пожаре был просто герой: разреши ему мастер, он бы повторил подвиг Матросова. Вот какой человек! И он уже, конечно, не Пилмахмуд, а имеет фамилию: Чекер Туваков. Запомните! Пройдет пять лет — какой он будет?.. Вы ведь тоже не всегда были начальником конторы. Я вас помню маленьким…
— И я его помню маленьким! — вдруг вскочив с места, крикнул Опанас Григорьевич Ксендз.
Зал грохнул от смеха, — так неожиданно было вмешательство старика учителя. Раздались даже аплодисменты. Посмеявшись над самим собой вместе со всеми, добрый человек все-таки воспользовался минутой и добавил.
— Он ничего был парень, смышленый и напористый. Только вспыльчивый…
Когда смолкло оживление, Сафронов продолжал говорить еще минут десять.
— Так дальше нельзя, товарищ Човдуров! В наше время нет в стране незаменимых людей. Не Човдуров, так Хидыров, не Хидыров, так Игдыров… Советую вам, как старший товарищ, взгляните-ка на себя глазами коммуниста, просветленным взглядом, тогда поймете, о чем мы ведем с вами речь… И перестаньте оскорблять людей, забрасывать грязью даже таких уважаемых, как Сулейманов, всю свою жизнь посвятивших…
— Андрей Николаевич, — раздался из зала негромкий голос Султана Рустамовича. — Высказывайте, пожалуйста, свое мнение, пусть оно будет самое суровое, но только обойдитесь без меня, прошу вас.
Аннатувак впервые поднял голову. Реплика Сулейманова поразила его. Геолог заступается?
Несколько смешался и Андрей Николаевич.
— Разве я неправильно сказал? А ваш конфликт? Разве он не считал вас личным врагом?
— Нет, неверно, — спокойно возразил Сулейманов.
— Султан Рустамович, вы меня не сбивайте! — рассердился Сафронов. — Если я неправ, скажите в своем выступлении…
Ответив Сулейманову, Андрей Николаевич огляделся по сторонам, как бы спрашивая: «О чем же я говорил?», потом кивнул головой: «Вспомнил!» — и закончил:
— Мне один беспартийный рабочий так говорил о вас, товарищ Човдуров: «Этот начальник считает себя… луной неба. Он думает, что как на небе становится темно, когда луна зайдет, так у нас в конторе все развалится, если он уйдет… В яму может свалиться такой начальник. Хорошо, если только измажется, а может и навсегда искалечиться…» Этот рабочий по-туркменски говорил, а я его понял, потому что он говорил правду, товарищи!
Коммунисты долго и дружно аплодировали Сафронову.
Аман объявил перерыв на пятнадцать минут.
Глава пятьдесят вторая
Отец не проронил ни слова…
С окаменелым лицом сидел Аннатувак в опустевшем зале, пока коммунисты, столпившись в вестибюле, курили и обсуждали речи ораторов. Опанас Григорьевич помялся возле задумавшегося Аннатувака, потом бочком встал и тоже удалился. Опустела сцена. Никого не хотелось видеть, ни с кем не было нужды разговаривать, только вспомнился вдруг маленький Байрам — прижать бы его сейчас к груди…
Резко осуждая себя после бегства Дурдыева, Аннатувак подсознательно хранил одну важную мысль — он надеялся, что задуманное парткомом обсуждение его персонального вопроса — это только расплата за техническую политику, за сопротивление разведке в пустыне; конфликт с Тойджаном — только предлог, за ним скрывается более внушительный конфликт — с Сулеймановым и Сафроновым. Так думать было почему-то легче, утешительнее… Ход прений лишил его этой иллюзии. Нет, партийный коллектив не прощает чего-то гораздо более серьезного, чем его отношение к сазаклынской разведке. Ответ надо держать по всей линии жизненного поведения.
«День рождения…» — вспомнил Аннатувак с горечью и вынул записку сестры, перечитал. Буквы косые, почерк беглый, торопливый… «Как сказала, так и сделала — не пришла, молодец…» Вдруг Аннатуваку пришла мысль об отце: «Он сидел в президиуме, прямой, строгий. Что он сейчас думает обо мне? Должен выступить, ведь это он возбудил дело, написал заявление в партком… А сегодня день рождения Аннатувака — как же не выступить отцу!» С этой минуты в душе Аннатувака посветлело, то, что было главной обидой, могло стать утешением. Что бы ни сказал отец — пусть выступит…
Между тем зал снова наполнился. Члены президиума заняли свои места. Аман постучал карандашом по абажуру лампы и дал слово главному геологу конторы Сулейманову.