— Свидетелей? — ужаснулась старуха.

— И самый маленький из них, самый ничтожный, будет Эшебиби!

Хотя Мамыш и чувствовала себя воробышком против Эшебиби и боялась ее больше кары небесной, но ее привели в бешенство слова Ханыка. Как смеет угрожать ей этот чесоточный щенок! За что она должна расплачиваться? Только за то, что открыла проходимцу свое исстрадавшееся материнское сердце?

— Ты запомни навсегда со всей своей хитростью, что Мамыш запугать нельзя! Если заставишь меня вспыхнуть, я так надую свой платок, что ты полетишь, как соломенная труха, и не сможешь выговорить имени матери своей! А сыновьям про письмо я сама скажу, и тогда ты увидишь, как угрожать беспомощной старухе!

Дурдыев с таким проворством схватил кепочку и бросился вон из дома, как будто и в самом деле был злым духом.

Глава пятьдесят первая

День рождения

Ханык Дурдыев исчез.

Три дня он не выходил на работу. Когда хватились, обнаружилось, что он давно уже в отделе кадров обманным путем получил свое личное дело. В запертой комнате в кум-дагском общежитии нашли только грязные носки и недоеденную дыню на подоконнике под газетным листом. Позже говорили, что его видели на станции с чемоданчиком, а кто-то будто бы встретил даже в Красноводском порту, в ресторане. Пускай теперь несчастная Зулейха с ребятишками поищет его в Баку… Или во Втором Баку? Или в Третьем?.. Страна велика. Разве не так же, точно крыса от беды, бежал он пять лет назад от родного селения?

Бегство негодяя в канун партийного собрания что-то надломило в окаменевшей душе Аннатувака Човдурова. Начальник конторы бурения по-прежнему напористо руководил всем фронтом работ от Кум-Дага до Сазаклы. Чувствовалась близость весны, март стоял на пороге, мусульмане уже готовились к наврузу, а в дни навруза — уж есть такая примета — то снег сыплет, то зарядит дождь на два-три дня без продыха, и на промыслах, на дорогах, в буровых бригадах то и дело возникают новые заботы. Аннатувак звонил по телефону, подписывал бумаги, выезжал на буровые, общался с утра до вечера со множеством людей. Никто не должен был видеть, как мечется его потревоженная совесть. Но деваться-то было некуда — он в упор глядел на собеседника, но видел не лицо, а мерзко дергающуюся мордочку Ханыка, как будто прощально подмигивающего ему.

Можно подозревать родного отца в пристрастии к бурильщику. Можно обвинять старого друга Амана в ханжестве и предательстве и даже любимую жену Тумар-ханум, в черт его знает, в карьеризме, что ли… Но что делать с собственной совестью? Дурдыев бежал. Грязный клеветник, негодяй, уличенный в плутнях, предпочел скрыться от покинутой семьи, от суда общественности. Вот и все, что, собственно, случилось, а между тем в этом заурядном происшествии коммунист Човдуров разглядел гораздо большее — собственную линию поведения, свою готовность довериться подлецу, свою ревность, доведенную до бешенства… Как раздразнил этот поганец его мрачную душу! Сейчас нельзя больше обманывать себя, будто бы тогда, слушая наветы Дурдыева, не видел, кто он такой, не знал ему настоящей цены. Нет, видел и знал, а все-таки слушал и верил, потому что сам жадно искал опоры для своей ненависти к Тойджану. Отсюда все это, недоброе, и началось.

Тойджан еще лежит в больнице — его не будет на собрании. Пойти к нему. Нет, это выше сил.

Айгюль избегала встреч, не подошла к телефону, а вечером прислала с матерью записку, в которой сообщала, что на собрание не придет, не хочет, ей будет больно за брата, за семью. Заклинала всей своей любовью быть честным и прямым, какой он есть на самом деле, не колебаться в доверии к товарищам, которые будут завтра его судить. И еще — заранее поздравляла его с днем рождения.

Он сунул записку в нагрудный карман пиджака и усмехнулся: в смутной атмосфере этого дня и Тамара и мать забыли, что завтра день его рождения. Сестра напомнила.

Собрание было бурным.

Давно не было таких партийных собраний в конторе бурения.

В Доме культуры собралось более ста человек — бурильщики, монтажники, плотники, трактористы. Аннатувак по привычке приехал с небольшим, минут на пять, опозданием и пожалел об этом — пришлось пробираться в уже переполненном зале. Стараясь не глядеть ни на кого, он все-таки смутно отмечал присутствие то одного, то другого. Вот журналист из газеты «Вышка» беседует с участковым геологом Зоряном. Вот астраханский балагур, водитель тягача, когда-то задававший каверзные вопросы на дороге в Сазаклы, беспечно грызет яблочко. Вот следователь из прокуратуры, которому передано дело о пожаре, о чем-то разговаривает с механиком Кузьминым. Вот старики — Атабай и отец — рядом сидят, одинаково положив на колени ушанки. Вот стороной проходит Андрей Николаевич. И все они, такие разные, собрались здесь, чтобы судить его?..

Своего личного шофера Аннатувак нигде не видел. Все эти дни Махтум был молчалив и мрачен, а вчера заболел, не явился на работу, и Аннатувак догадывался почему: бедняга просто не мог явиться на собрание, где будут по косточкам перемывать его начальника, с которым и горя хлебнул, зато и много хорошего пережил по-товарищески вместе. Сейчас Аннатуваку было небезразлично отношение Махтума и его малодушное отчаяние.

— Здравствуй, Аннатувак! — донеслось в гуле голосов.

Он обернулся и густо покраснел. Из задних рядов его приветствовал человек, которого он не видел много лет, — старый украинец с удивительной фамилией Ксендз, бывший директор русской школы в Джебеле, где некогда, двадцать пять лет назад, учился мальчишкой Аннатувак. Он знал, что тот давно живет на покое, заседает в одной из секций горсовета да возится в своем садочке. И он — из другой партийной организации — тоже пришел судить?..

— Здравствуйте, Опанас Григорьевич, — торопливо откликнулся Човдуров. И уже заодно пришлось пожать еще две-три руки.

В президиум были избраны весь состав парткома во главе с Аманом Атабаевым, а также секретарь горкома партии и управляющий Объединением. Потом члены пошептались, и Аман предложил избрать Тагана Човдурова. Негнущийся угловатый старик под одобрительные аплодисменты полез на сцену.

Докладывал по персональному делу Аннатувака Човдурова член парткома бурильщик Баяндыров. Это был немногословный человек, но разумный и справедливый, как говорят — совесть партийного коллектива. Читал он по бумаге, надев железные очки на мясистый нос, читал медленно, почти без выражения, о самодурстве Човдурова, нетерпимом характере, грубом администрировании несправедливом преследовании бурильщика Атаджанова — как он хотел его уволить еще до пожара на буровой, а после пожара поспешил передать дело следователю, даже не дождавшись технической экспертизы. Жалобу на начальника конторы принес в партком его родной отец Таган Човдуров. В зале раздавались негодующие реплики, стоял гул возмущения, а Баяндыров, не прерывая ни на секунду своего чтения, только вздымал перед собой мозолистую пятерню, и тишина восстанавливалась.

Кончив, он снял очки, свернул бумагу и добавил несколько слов:

— Обсуждайте теперь, товарищи. Тут нечего стесняться, что он начальник. Он прежде всего коммунист… А меня если спросите, я скажу, как отец меня учил: «Дерево, высоко держащее ветви, плодов не имеет». Вот вам, товарищ Човдуров, мой сказ…

Справа и слева от Аннатувака места остались свободными, и он сейчас в тишине примолкшего зала почти физически ощутил себя «деревом, высоко держащим ветви», — отовсюду было его видно, и он был один.

Кто-то рядом опустился в кресло. Он взглянул — это был старый учитель. Видно, издали заметил свободное место возле Човдурова и перебежал.

— Что, опять нашкодил? — зашептал он, усевшись. — Вот характер! Помнишь, как на меня-то, маленький, с кулачками полез? Сейчас терпи…

Столько доброты было в этом напоминании о детстве, что губы Аннатувака дрогнули. «Спасибо», — прошептал он, и Ксендз не расслышал, а понял.

Выступали Эсенов, Яковенко, Петросов — старые кадровики. За многие годы от самых близких людей не услышал о себе Аннатувак Човдуров столько плохого, сколько сейчас высказывали в глаза люди малознакомые. О некоторых своих провинностях он забыл, а ему безжалостно напоминали. Вопрос о Тойджане Атаджанове понемногу отодвинулся на второй план — столько открылось тяжелых проступков и оскорбительных действий. Дорожный мастер рассказал, как Аннатувак Човдуров расшвырял ногой чайники отдыхавших землекопов, молодой слесарь — о том, как накричал однажды на комсомольского секретаря Марджану Зорян, обидел хорошую девушку, довел до слез, кого-то прогнал из кабинета, кому-то обещал «вырвать язык», в кого-то хотел запустить чернильницей. Аннатувак слушал — все было верно, ничего не придумали. Да, сгоряча обижал и обрывал грубо, вел себя некрасиво… Но ведь и себя не жалел? Почему же не вспомнят об этом? Ведь он ради дела — только ради общего дела. За долгие годы по молодости лет чего не натворишь, но ведь за долгие годы! А они словно колючие цветы собрали со всего луга и поднесли букет — на, дескать, нюхай! «Вот мы и добрались до тебя!» — слышалось Аннатуваку в речах коммунистов. «Неужели меня так ненавидят?» — подумал он в минутном отчаянии, и вдруг сам собой вспомнился обрывок из недавнего разговора с отцом. «Кто обо мне так говорит?..» — «Народ…» «Народ не может меня так ненавидеть!» — убежденно подумал Аннатувак, и сразу пришел ответ: «Значит, он ненавидит не меня, а мои недостатки, как мать в детстве ненавидела во мне мою болезнь…» Он сидел, опустив голову, как будто что-то записывал. Искоса взглянув, старый учитель увидел, что карандаш Човдурова чертит на бумаге кривые линии и бублики, вроде детских рисуночков, и сразу определил: волнуется человек, это хорошо…