Из полуоткрытых дверей соседней комнаты донесся девичий смех и английская речь, немного растянутая и шепелявая, — очевидно, девушка была чешкой. Низкий мужской голос передразнил ее, потом оба рассмеялись.
Дверь распахнулась, выглянула девица в янтарных бусах; все еще улыбаясь, она назвала имя Вацлава. Она говорила по-чешски, но с акцентом.
Долгая томительная тишина воцарилась в коридоре. Иногда был слышен стук пишущей машинки, на которой работали где-то близко; издалека доносился меланхолический блюз, приглушенный толстыми дверями. Вот по коридору прошел человек, похожий на еврея, в белом шлеме military police[14]. И время снова лениво потянулось дальше. Но наконец появился Вацлав. Приятели засыпали его вопросами. К их изумлению, Вацлав попросил сигарету — он, некурящий! — и сломал две спички, прежде чем ему удалось прикурить.
Едва они вытянули из Вацлава два-три слова, как в дверях появилась черная физиономия в пилотке.
— Lunch![15]
Ребята не поняли.
— Ам, ам, — оскалил полицейский белоснежные зубы в ободряющей улыбке. — Essen, you understand?[16]
Они спустились за ним на первый этаж в столовый зал, где уже сидели за столом несколько десятков человек — военных и штатских. Полицейские ели, не снимая головных уборов. Чехам подали сандвичи, черное мюнхенское пиво, бифштекс с яйцом и натуральный кофе.
— Я бы отсюда вовек не ушел! — воскликнул Ярда. — Жаль, что я, остолоп, не умею по-английски, а то пристроился бы здесь переводчиком, заарканил бы ту самую кобылку с длинными ресницами, которую мы сегодня видели в холле.
Приведший их негр обедал за соседним столиком. Вероятно, поэтому Вацлав молчал.
— Ты не хочешь? Давай-ка сюда, — обрадовался Ярда, когда Вацлав вялым движением отодвинул тарелку.
После обеда вызвали Гонзика, а за ним и Ярду. Он пробыл на допросе дольше всех и вышел развинченной походкой, приглаживая ладонями волосы.
— Курите, ребята! — Ярда выложил из кармана горсть американских сигарет.
— Что он от тебя хотел? — спросил Гонзик.
Ярда сквозь облако дыма искоса посмотрел на Вацлава, склонил голову к плечу и прислушался.
— Прекрасный джаз! — одобрительно сказал Ярда и начал отбивать такт.
Однако Гонзик не отставал.
— Так что же он все-таки от тебя хотел?
Ярда в такт синкопам подергал плечами.
— Так себе, ничего особенного… Нет ли у меня на совести чего-нибудь: изнасилования, вооруженного нападения, ограбления. По глазам было видно, что такие проделки ему бы очень понравились. Я признался, что на производстве воровал запчасти к автомашинам и продавал их. «Слабовато», сказал он мне. Вот вам, бедняги! — Ярда бросил ча стол кусок шоколада.
— Nestlée, Swiss made[17], — с ужасающим произношением по слогам читал Гонзик. — Это ты получил за воровство на фабрике? — спросил он.
Его короткие пальцы с обкусанными ногтями неловко орудовали с оберткой. «Вот это да! Не сравнить с нашими соевыми бобами».
— Что ты еще рассказывал? — вяло спросил Вацлав и отломил кусочек шоколада.
— О Шкодовке[18] — все. Ее я знаю как свои пять пальцев. О службе в армии тоже доложил, что мне известно. Я же старый служака… — Ярда выпятил грудь и с улыбкой отдал честь. — Жаль только, не всех знакомых коммунистов я смог вспомнить. Сегодня я не усну, ребята, три чашки черного кофе с ромом! Эх, черт возьми, о нашем завкадрами я не сказал ни слова! Этому, если бы до него добрались, следует задать перца… old boys…
Вацлав внимательно посмотрел на Ярду и опустил руку с кусочком шоколада, так и не попробовав его.
— Три чашки кофе с ромом, шоколад, сигареты, — иронически произнес Гонзик, скатывая между ладонями шарик из станиоля. — А мне полковник дал одну сигарету, тебе — вообще ничего, — кивнул он в сторону Вацлава.
— Я ведь не курю, — отозвался Вацлав.
В дверях появилась лошадиная жующая челюсть, а потом и сам Франта. Ярда доверчиво сунулся ему навстречу.
— Вспомнил я, что не назвал еще одного… — начал было Ярда, но поперхнулся. Лицо Франты было строгим и холодным От давешнего добродушия и панибратства не осталось и следа.
— Ну и прохвосты же вы! — презрительно скривил рот Франта. — А больше всего этот недоносок. — Франта ткнул в сторону Гонзика. — Какие же болваны удирают из республики, ужас! Ведь ты, шут гороховый, даже толком не знаешь, чего ради вообще здесь находишься, God damned![19] В Чехословакии, мол, почти одни линотипы и очень мало монотипов, а норма для наборщика, дескать, сто знаков в минуту! Чушь! Я сгорал со стыда перед шефом за то, что я тоже чех…
Тишина заполнила коридор. Вацлав не поднимал глаз от стола.
— Скажу вам, мальчики, для ясности: только здесь, — Франта постучал толстым указательным пальцем по столу, — здесь и нигде больше решается ваша дальнейшая карьера на Западе. Никто вас ни к чему принуждать не будет, и если вы глупцы — дело ваше!
Франта встал.
— Сейчас вас отвезут. — Переводчик достал из кармана несколько банкнотов. — Вот вам на первый вечер. Гостиницу и харч мы оплатим сполна за все время, что вы тут будете. Начиная с завтрашнего дня будете получать на карманные расходы. Только не вздумайте, стервецы, на наши деньги подцепить в первый же вечер чего-нибудь от немецкой шлюхи. Утром, точно к восьми, чтоб вы уже позавтракали в гостинице. На допрос и обратно будем вас возить в машине. И поразмыслите о том, что я вам говорил, в особенности ты, трясогузка! — И Франта ткнул Гонзика в живот, однако от этого «дружеского» тумака паренек согнулся вдвое и присел на корточки.
— Good bye[20], — Франта оскалил в добродушной улыбке широкие, как лопаты, зубы. Вдруг он, как пес, потянул сплюснутым носом и навострил уши, уловив сквозь закрытые двери комнаты ритм свинга. Засунув руки в карманы, Франта двинулся по коридору, шаркая по полу подошвами и покачивая бедрами в такт музыке.
Они вышли. Их овеяло прохладной сыростью, запахом отработанного бензина и истлевших листьев. На улице было много людей в американской военной форме, чавкали шины черных лимузинов. На мокром асфальте отражалась огромная неоновая реклама кинотеатра: вслед за белыми огнями вспыхивали красные, зеленые, фиолетовые. Потом все гасло — и снова: белый, красный, зеленый, фиолетовый…
В вечернем небе вырисовывался контур наполовину разрушенного фасада здания. Окна в уцелевшей части стены — слепые, безжизненные. Высоченная одинокая труба вознеслась ввысь, как карающий перст. Две девицы прошли мимо молодых чехов, за ними потянулся пряный запах дешевой парфюмерии. Девочка с льняными волосами и вздернутым носиком вела слепого человека с лицом, покрытым страшными рубцами от ожогов. Слепцу было не более двадцати пяти лет.
— Эрна! — вдруг громко сказал Вацлав. Девочка недоуменно оглянулась, еще крепче ухватила за руку слепого и ускорила шаг.
— Иди, чего с ума сходишь? — Ярда втолкнул Вацлава в автомашину.
Они сели, утонув в мягком сиденье; в глазах Ярды, сидевшего справа, мигали отсветы рекламы — маленькие огоньки: белые, красные, зеленые, фиолетовые. Автомобиль мягко тронулся с места.
Лицо девочки, которая вела слепого, маячило перед прищуренными глазами Вацлава. Странное дело, случайные встречи здесь почему-то всегда напоминали о доме.
У его сестрички такие же льняные волосы, собранные сзади в узелок. Сейчас Эрна уже спит. Днем она — двенадцатилетняя девица, мальчишки на нее оглядываются украдкой, а ночью она еще спит с плюшевым мишкой в руках. В результате долголетней службы медвежонок лишился половины опилок, животик его опал и сплюснулся, а одна нога стала тоньше другой. Однако этот старый, облезлый мишка — часть ее существа. Эрночка! Сестричка! Теперь он уже не поможет ей решать задачки. Возможно, сегодня перед сном она снова горько плакала, уткнувшись в подушку. «Поплачь, девочка, поплачь! Твой «большой» брат неповинен в том, что у нас на родине студент с клеймом неугодного классового происхождения лишен возможности завершить высшее образование. Ничего, когда ты вырастешь, я уже вернусь с дипломом врача в кармане. Он будет значить немного больше, чем лоскут бумаги, который получают коллеги с безукоризненными анкетами. И от нас будет зависеть, признаем мы или не признаем дипломы отечественных профанированных высших школ. Да, от нас, которые имели отвагу начать борьбу и вступили на тернистую тропу эмиграции. За месяц отсидки в регенсбургской тюрьме вы мне заплатите с процентами, дорогие коллеги с красными книжечками в кармане! Нет, Эрна. Я не должен вспоминать о доме. Все это еще слишком свежо в памяти и жжет сердце».