Ярда снова пришел в ярость при воспоминании о бесславном конце своей недолговечной предпринимательской карьеры: до самого февраля[1] они вместе с Тондой жили припеваючи, дела их шли лучше день ото дня, и вдруг в один прекрасный момент — бац! — все полетело вверх тормашками! Точно у «товарищей» других забот не было! Набросились, как коршуны, на его маленькую автомастерскую, которая могла бы вскоре стать золотым дном! А куда господ предпринимателей? На фабрику, на черную работу, куда же еще девать такую сволочь!

— Нате вам! — И Ярда показал нос.

Приятели изумленно посмотрели на него.

— Ничего! — пробормотал Ярда, стараясь как-нибудь ослабить впечатление от своей злобной вспышки. — Жалею тех бедняков, которые закисли в этом бедламе и не в состоянии ничего предпринять.

— Жалеешь? Пусть что-нибудь предпринимают, как мы! Лежа на печке, еще никто себе свободы не завоевал. А когда мы вернемся, пусть тогда эти мямли не уверяют нас, что у них тоже есть какие-то заслуги…

Друзья ничего не ответили Вацлаву. Зачем расстраиваться? Все это уже в прошлом. Даже Ярда не хотел больше думать об этом. К чему? Если перед ними уже простирается неведомое бескрайнее будущее?

Они шли все дальше, солнце поднималось вверх по зубчатому гребню гор, лесная тропинка расширилась и превратилась в укатанную дорогу. Первая одинокая черепичная крыша мелькнула между деревьями. За оградой неистово залаял пес.

Лайн. Дома они изучили дорогу по карте, и Вацлав вел их теперь отлично. Они шли, но постепенно их начинало одолевать волнение. Оно стесняло дыхание, сжимало горло, отдавалось зудом в ладонях. Глаза боязливо высматривали чужой мундир. За поворотом дороги — старое, полуразвалившееся колесо водяной мельницы. В траве у белой стены валяются караваи отслуживших свой век жерновов. Около них возятся дети. У босоногого мальчишки перемазан рот, под носом что-то подозрительно блестит, совсем так же, как и у ребятишек в Чехии. А юноши идут все дальше. То здесь, то там кто-нибудь из встречных обернется и посмотрит на них молча, испытующе.

Домики стоят фасадом к дороге, отгородившись от улицы палисадниками. На площадке около школы разворачивается голубой лакированный автобус нового, непривычного вида.

Гонзик не может больше молчать.

— Что же, мы так и пойдем до самого Регенсбурга?

В этот момент из переулка появились два ярко-зеленых мундира. Полевые фуражки, автоматы, на рукавах — синий кружок. Пограничная полиция. Путники вздрогнули. В тот момент, когда Вацлав двинулся по направлению к старшему пограничнику, из уст младшего прозвучало резкое и строгое:

— Halt![2]

Через два часа легковая машина уже мягко катилась с нагорья по превосходному шоссе. Три молодых чеха разместились на заднем сиденье. Около шофера — зеленая фуражка полицейского.

По левой стороне дороги, в глубине, — горная речка. На противоположном ее берегу — колея какой-то железнодорожной ветки. Увязавшаяся было за машиной собака тут же отстала. За кюветом убегали назад верные предвестники осени — ярко-красные рябины.

— Вот дает жизни! — Ярда толкнул локтем Вацлава. — Шесть цилиндриков, шестьдесят две лошадки впряжены в мотор! Такое авто нашим не построить, хоть ты их озолоти, и не их драндулетам тягаться с «мерседесом»!

— А как встречают! Попадись этак нашим милиционерам трое немцев, отправили бы бедняг в телятнике и уж, конечно, попотчевали прикладами по ребрам, — проговорил Гонзик, захлебываясь от ветра, бушевавшего под брезентовым верхом автомашины. Вихор светло-русых волос трепыхался надо лбом Гонзика, то падая на стекла очков, то взлетая. Ну и езда! Изумительное начало захватывающего приключения, которому, быть может, позавидовал бы сам Великий Джек — лучший стрелок и самый искусный шулер во всем горном Колорадо. Лассо и рубленый свинец…

Гонзик бог весть почему почувствовал в этот момент свинцовый запах наборного цеха, услышал в свисте вихря монотонный стук линотипов. Перед его глазами возникли затененные лампочки над наборными машинами во время ночной смены. Как бесконечно далеко все это теперь! Еще только позавчера он горбился над реалом, досадовал, что Франта Кацел набирает за минуту сто знаков, а он только девяносто. А сегодня…

Ярда, удобно раскинув руки на спинке сиденья, прервал мысли Гонзика:

— Запад, ребятки! Не асфальт — загляденье. Вот это качество!

Вацлав снисходительно усмехнулся:

— О культуре, развитии народа можно судить по двум вещам: по сортирам и по дорогам. — Ему пришлось чуть ли не кричать — ветер мгновенно уносил звук его голоса. — Чего ради нашим заботиться о дорогах? Это же не имеет отношения к строительству социализма, и высокой производительности труда здесь не покажешь. Дорога не имеет даже собственной продуктивности, а ездят по ней разве что буржуи. Так на кой черт заботиться о дорогах? Это, конечно, трагедия. К немцам бегите учиться, «товарищи», к немцам!

На крутых поворотах визжали шины. Молодые люди наклонялись, чтобы разглядеть показания спидометра, оглядывались назад, на главный Шумавский хребет, который становился все ниже, хохотали, теряя на поворотах равновесие. Они громко обменивались впечатлениями о непривычной архитектуре строений. Даже телеграфные столбы у дороги и те были какими-то иными. Все вокруг казалось интереснее, лучше, куда лучше, чем в их убогой Чехословакии. Каждый километр пути, каждая минута отдаляли, уносили в прошлое их бедную родину, страну насилия и неволи. Им казалось, что они уже так давно покинули ее. Острота новых впечатлений, пережитые волнения притупили ненависть и презрение, и теперь они были почти готовы в каком-то великодушном порыве простить своей бывшей отчизне длинный ряд ее грехов.

Шофер очертя голову срезал углы. На одном из поворотов старая женщина с ведром в руках едва успела отскочить; вода выплеснулась на ее широкую юбку. Она подняла кулак и погрозила вслед автомобилю. Ярда заржал во все горло. Гонзик стремительно оглянулся. У женщины были такие же седеющие волосы, расчесанные на пробор, и такая же порыжевшая кофта, как… Гонзик мотнул головой и постарался вникнуть в то, что Ярда говорил Вацлаву.

— …как думаешь, этот парень даст мне минутку посидеть за рулем? Я еще никогда не водил «мерседеса».

— Только какой нам интерес закончить жизнь где-нибудь у придорожной сливы, да еще в самый первый день! «Мерседесом» будешь править, когда мы его заимеем!

— А где мы возьмем монеты на это самое авто? — с усилием выдавил из себя Гонзик, судорожно сжимая край сиденья. Ему представилась мать, как стоит она, бессильно свесив руки, у его опустевшей кровати, около скромной библиотечки, составленной им из бракованных изданий, как это делают все наборщики.

— …Да вам-то, ясное дело, на авто не зашибить монет до самой смерти! Предпринимателем может быть только тот, у кого есть голова на плечах. — Ярда постучал себя по лбу согнутым пальцем и пригладил свою взлохмаченную гриву. — Обыкновенная мастерская, ишаченье с утра до вечера рядовым поденщиком — все это позади. Гараж! — Ярда с минуту наслаждался недоумением своих соседей. — Да, да, гараж с дамским персоналом! Автосервис, красный лак и хром, подкатывает роскошная машина, навстречу ей целый выводок улыбающихся девочек в комбинезончиках. Одна красотка наливает бензин, другая измеряет давление воздуха в шинах, моет окна, третья кокетничает с клиентом, подносит ему лимонад, черный кофе, кока-колу — разумеется, у нас будет и буфет. Вы таращите глаза, синьоры, до вас не доходит, как нам удастся это дельце развернуть? Ничего, тебя сделаем бухгалтером, ты — ученая вошь. — Ярда самоуверенно хлопнул Вацлава по спине. — Ну, а Гонзика определим на ремонт, куда его еще, такого недотепу…

Гонзик кисло улыбнулся, преодолевая спазму в горле. Красный лак и хром… А мама теперь накинет на узкие плечи старую шаль и побредет выплакать горе к папиной могиле, что приютилась у самой кладбищенской ограды. Гонзик сжал ладонями виски, будто придерживая волосы: «Мама, мамочка! Теперь уже поздно, ничего не поделаешь, но я… я вернусь! У нас ведь скоро все переменится, я погляжу на белый свет, наберусь ума-разума, а там в один прекрасный день и объявлюсь…»