Марианна уже давно готова — одета, причесана. Присела на край постели.

Мать (зовет): — Кофе уже полчаса тебя дожидается. Остыл небось.

Ерунда. Марианна подходит к зеркалу на комоде. Сморщила нос, скосила глаза, вытянула трубочкой язык. Ух, ух.

Из кухни: — Хватит тебе прихорашиваться. Не на свадьбу.

— Уф-ф!

— А?

— А вот и на свадьбу! Марианна Колли выходит замуж за американца.

— Еще чего выдумала!

Марианна берет полотенце, повязывает его тюрбаном. Красив ли он? Таинственный и обаятельный незнакомец, а вернее прощелыга? Она сбрасывает полотенце, прижимает волосы к вискам. Будь ее воля, пожалуй, постриглась бы под мальчишку. Де лает смешные попытки ужать грудь. Черт возьми, куда столько? Надо будет попросить, пусть ей дадут такую спецовку, чтобы в ней можно было утонуть. Вроде как у того Берти.

Из кухни: — Уж не вздумала ли ты малевать себе физиономию?

— Конечно. Как Тильде из первой квартиры.

— Тильде? А знаешь ли ты, кто она такая, эта Тильде?

Марианна появляется на кухне.

— Как? Ты совсем готова?

Когда домашним хозяйством занималась Марианна, она нежилась в теплой постели до тех пор, пока мать не выпихивала ее ногами (они спали вместе на двуспальной кровати). После ухода матери она бродила по дому в шлепанцах и халате и лишь потом умывалась (слегка) и одевалась — на всякий случай: вдруг кто-нибудь нагрянет. А кто мог нагрянуть? Разве что эта пеликанша Соццани. То у нее соли не хватает, то спичек, а вернее всего — деликатности, черт бы ее побрал.

Аделе Колли: — Я пойду с тобой.

— Со мной? На «Ломбарда»?

Аделе Колли ходит в черном. Всегда. А сядет — хуже не придумаешь: ноги врозь, все видно, руки положила на коленях, грудь обвисла. Одинокий и скучный ей предстоит день.

Она смотрит на дочку снизу вверх: та стоя завтракает, макает хлеб в кофе с молоком и с шумом втягивает в себя кофе. Вот ведь вымахала! Как гренадер. В прежнее время еще куда ни шло… а теперь, когда идеал молодых людей девица в бикини… Ну и что из того? Идеал идеалом — вешай его над кроватью! — а мужики таких, как Марианна, любят… Все они свиньи, свиньи. И тот свинья был, что затолкал в сестренкину комнату и натворил ей дел. Поганец с вывернутыми ноздрями. У Марианны такие же, не она совсем другая. Главный ее недостаток — слишком толстые губы; лицо плоское, а губы толстые… Уж лучше бы большие уши… Первое, что замечаешь на ее лице, это губы. Да, красивой никак не назовешь. Впрочем, разве мужчины бегают только за богинями? На что они смотрят, когда оборачиваются? Одно слово: свиньи. Ноги у нее — это уж точно! — слишком толстые. А собственно говоря, какое мужчинам дело до ног? Знаю я, что им надо: чтобы было за что подержаться…

— Мама, можно я тебе скажу одну вещь? Не рассердишься? — спрашивает с полным ртом Марианна. — Ты всю жизнь была прислугой…

— Как ты разговариваешь с матерью?!

— Так вот, с сегодняшнего дня у тебя начнется новая жизнь. Научись вставать поздно, одеваться не спеша, в холод и дождь на улицу не выходи, спи после обеда, не обращай внимания, если… Короче говоря, поживи барыней.

— Еще что скажешь!

— Вот видишь, с тобой каши не сваришь. Давай подсчитаем: сколько прошло лет, как отец от нас ушел?

— В этом доме никакого отца никогда не было. Меня одной тебе мало? Ничего не поделаешь.

— Вот и я говорю. Ты одна меня растила, поила, кормила, даже перестаралась… — Марианна выпятила грудь Изобразила тяжеловеса.

— Шестьдесят семь кило. Неужели такого капитала, как шестьдесят семь кило, мало, чтобы ты могла жить на проценты?

— Прислуга… Жить на проценты… Что это за разговоры? И заруби себе на носу: человек, которого ты упорно называешь своим отцом, не сам ушел, а я его выставила, если хочешь знать. Почему? Да потому, что за те гроши, которые он раз в кои веки приносил в дом, он хотел распоряжаться как хозяин. Чтобы я ему подчинялась?! И ты тоже, смотри у меня! Думаешь, начнешь зарабатывать, так…

— Уф. Все та же песня. Не замечает, что говорит одно и то же в тысячный раз.

Какая паршивая штука — старость. Не в состоянии понять простую вещь: отныне она будет сидеть дома, а я буду каждое утро уходить на работу.

— Я решила. Поговорю с твоим директором. От тебя толку не добьешься. Мне не впервой: когда ты училась в школе, было то же самое. Бывало, один убыток: полдня угробишь, чтобы с учительницей поговорить.

— А что я от тебя утаила? Все рассказала: и что машина несложная, и что я буду работать одна, вдали от всех, в закутке, похожем на ванную комнату, так там все блестит, и что начальник мой — золотой человек, прямо как отец родной…

— С ума сойти! И откуда у такой женщины, как я, — не скажу недоверчивой, но во всяком случае осторожной, — такая дочь! Ведь все это — уловки, чтобы добиться знаешь чего? Впрочем, тебе не обязательно это знать. Достаточно, что знаю я.

— Мама, он же старичок.

— Что значит старичок, по-твоему?

— Лет пятидесяти, пятидесяти пяти. Щуплый такой, небольшого росточка — мне до плеча, не больше.

— С ума сойти! Слушай меня. В этом возрасте, под пятьдесят, мужики все свиньи, включая тех немногих, которые раньше не грешили. Эти даже еще хуже. Ты говоришь, он небольшого росточка?

— Я ж тебе сказала: мне до плеча.

— Худой?

— Кожа да кости.

— Видишь, я попала в самую точку. Небольшого роста, худощавый. Это хуже всего. Пятьдесят лет, небольшого роста, худощавый… Надо сходить посмотреть. Мне достаточно взглянуть один раз, я сразу пойму, что он за птица. Извини, пожалуйста, а почему тебя не определили вместе со всеми?

— Уф… А я почем знаю!

— Надо было расспросить.

— Спрошу.

— Спросишь, да поздно будет. Нет уж, я сама хочу разобраться, что к чему…

Или тебя переведут на другое место, или…

Тут Марианна взорвалась:

— Ну, конечно, чтобы меня вышвырнули вон! Пусть будет по-твоему, пусть меня прогонят. Только я тебе заявляю: клянчить работу я больше не буду. Кончено. Возьму расчет, запрусь в этой дыре и буду весь остаток жизни препираться с тобой. Давай, надевай свое шикарное манто и пошли к директору! Пошли к кому хочешь! Чего мы ждем? Чтобы вошел шофер и сказал: «Мадам, машина подана»? Не все ли равно. Отказаться — и дело с концом. Носа из дома не высовывать. А на «Авангарде» пусть работает своими холеными зубоврачебными руками Рибакки. Или тот, худенький. Сброшу костюм, напялю передник и как ни в чем не бывало опять примусь за мадам Зингер. Опять залезем по уши в долги — ведь ясно, что краевой строчки и обметки петель едва хватает на квартплату. Или надо пуститься во все тяжкие, как говорила эта Гавацци. Все, что угодно, только не…

Обе молчат. Не смотрят друг на друга. Каждая засела в своем окопе, готовая к отпору в случае возобновления атаки. Сохранить патрон для последнего выстрела. Хотя бы из этой стычки выйти победительницей. На лестнице слышны шаги, голоса: это папаша Соццани, оба Маркиори и бухгалтер Галли. У них-то работа есть. А матери, слава богу, уже на кладбище. Доброе утро, синьор Галли. Доброе утро, синьор Соццани. Извините, у вас часы точные? Да, двадцать пять восьмого. Спасибо. Не за что. Как поживает супруга? Спасибо, ничего, а как ваша? Жены их терпеть друг друга не могут, а эти двое ладят лишь по той причине, что не хотят доставить удовольствие женам. Из дома в контору, из конторы домой. Из дома на завод, с завода домой. Осточертело. Братьям Маркиори живется вольготнее только потому, что они еще не пристроены и у них есть Тильде из первой квартиры. Возвращаясь от нее, они взбегают по лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки…

В окна проникает шум города, начинающего новый день. Весь город — с часами в руках. Удастся ли ей тоже включиться? Начало рабочего дня, конец рабочего дня. Начало рабочего дня, конец рабочего дня. Начало… И так далее и так далее. И нудные воскресенья. На комоде тикают часы: тик-так, тик-так, тик-так. Годы бегут, а дни тянутся бесконечно.