— Мы из секции социалистической партии Порта Вольты. Я вроде как бы секретарь…

Гавацци: — «Вроде» или на самом деле? — При этом она смерила его взглядом с головы до ног: кажется, он пришелся ей по вкусу.

Молодой человек улыбнулся. Улыбка ей явно понравилась. И, тотчас посерьезнев, добавил:

— Узнав, что наш товарищ Берти, бедняга… А вы кем ему?

Гавацци: — Что за чепуха? Разве Берти — член партии?

— Со второго ноября сорок пятого года. Это точно, мы подняли документы.

Как бы в поисках поддержки, молодой человек оборачивается к пожилому.

У того блаженная физиономия, под адамовым яблоком бантик, продернутый в золотой кружочек, какие носили когда-то маклеры по продаже скота.

— Это наш секретарь по оргвопросам, — пояснил молодой.

Гавацци (прежде чем что-либо сказать, надо выяснить): — И часто он бывал в ячейке?

— Почти никогда.

Молодой снова обернулся к пожилому; тот благодушно махнул рукой — дескать, не надо быть слишком требовательным, — и сказал:

— Но уж раз в год непременно: платил членские взносы и давал на «Аванти!»[14].

Ввиду того, что Гавацци их дальше лестничной площадки не пускает, молодой, набравшись духа:

— Не знаю, кем вы ему… Во всяком случае, вот…

И извлек из внутреннего кармана пальто плотный лист бумаги, исписанный меньше чем наполовину корявым неуверенным почерком.

— Это, так сказать, духовное завещание. Он оставил нам его в запечатанном конверте, когда в последний раз приходил платить членские взносы. По квитанции мы установили, что это было двенадцатого января.

И снова взгляд в сторону секретаря по оргвопросам; тот кивает головой.

Молодой: — Он тут пишет, что, поскольку у него никого нет… или вы сами прочтете?

— Поскольку у него никого нет… и дальше что?

— Да ничего особенного. Благодарит нас (собственно, неизвестно, за что), просит проследить, чтобы его сестра… Простите, а вы не…

— Я ему никто.

— …чтобы его сестра не звала попов. Моя жена уже была у приходского священника— предупредила, чтобы он себя не утруждал… Вот это моя жена.

Молодая женщина: — Рада с вами познакомиться. Меникатти. — Она протягивает левую руку, потому что в правой у нее красный флаг. Он без чехла, туго свернут и перевязан сверху и снизу бечевкой.

Гавацци: — Очень приятно. Гавацци. Что ж мы стоим на лестнице?

И во главе троицы она вошла в квартиру, громко продолжая разговор:

— Значит, договорились: все расходы — пополам. Половину возьмет на себя завод, половину — ячейка. А такси за свой счет. Так?

Секретарь Порта Вольты (краснея): — Да, то есть нет. Дело в том, что у нас проводится сейчас подписка в пользу Алжира.

Он оборачивается к жене. Всем ясно, что вопрос уже обсуждался и что единодушного решения принято не было. Теперь он оборачивается к секретарю ло орг-вопросам.

— Деньги-то есть, но мы не можем их трогать.

Гавацци: — Ничего, тронете! Устроить достойные похороны миланскому пролетарию — та же помощь алжирцам.

Они вошли в комнату покойного. Берти лежит как-то вкось у стены, на тахте. Гавацци ограничилась беглым взглядом в его сторону.

Долго возиться она не намерена. В каждую данную минуту она может заниматься только чем-то одним, а сейчас голова ее занята кое-чем поважнее.

— Завтра хоронить рано. Давайте в воскресенье, а? В половине четвертого? В четыре? Решайте сами, когда лучше — в половине четвертого или в четыре. Но такси давайте возьмем у Арки Мира, а через парк пройдем пешком. По крайней мере, буржуйские дети захотят знать, почему хоронят без священника, и родителям придется объяснить причину или же изощряться в выдумках, чтобы причину утаить.

Сильвия (вопреки обыкновению, резко): — Ты за разговорами совсем забыла о сестре!

Сильвия торчит здесь уже часа два, ей тоже некогда: надо бежать домой кормить детей. В дом покойника она ходит, только если нельзя не идти. Она очень старается не показать, как это ей неприятно.

Гавацци: — Тебе придется подежурить здесь ночью. Или еще кому-нибудь. Например, Кастеллотти: он верующий, для него это прекрасная возможность почувствовать себя истым христианином.

В прихожей, в комнате покойного, на кухне подпирают стены с полдюжины каких-то неизвестных личностей — должно быть, соседи или просто любопытные. Они смотрят на Гавацци с почтительным страхом, как темные люди — на карабинера.

Гавацци (к ним): — Если пойдете с нами — хоронить без священника, — подмочите себе репутацию. Если будете брать вместе с нами такси, потратитесь. Так что смотрите сами… Мы за то, чтобы вы тоже пошли, потому что, чем нас будет больше, тем лучше. А ты, товарищ (жене секретаря ячейки), чем держать флаг вместо костыля, лучше накрой им Берти! — Распаляясь — Эта история с Берти так легко им с рук не сойдет. Одними похоронами мы не ограничимся!

XXVIII

Сальваторе решил начать курить. Почему? Потому что не курят только жмоты.

Кафе, куда он направляется за своей первой пачкой сигарет (он остановил свой выбор на сигаретах «Супер» — из-за целлофановой обертки с красной полоской), находится за заставой, возле кино «Аврора». Раньше здесь был бильярдный зал, теперь помещение переоборудовали и оно стало похоже на больничную столовую. Но, к счастью, там, где подолгу сидят, пьют, спорят и курят, побеждает жизнь — горячая, кипучая, с неистощимым запасом самых разных настроений. И если Сальваторе, который терпеть не может скопления людей в закрытом помещении, делает над собой усилие, чтобы не уйти, то лишь потому, что завтра — суббота, а все новое должно, по его мнению, начинаться в субботу.

Когда он, наконец, получил сигареты со спичками и ждал сдачи с тысячи лир, за спиной его раздалось:

— Эй, Сальваторе! Куомо, Сальваторе!

Оказалось, Бонци. Чисто выбритый, розовощекий, набриллиантиненный, в добротном темно-сером в светло-серую полоску костюме.

— Иди, я тебя представлю. Давай сюда!

Он сидит рядом с рыжей женщиной, еще более рыжей и веснушчатой, чем он сам. Не красавица, но подтянутая, броская; с маленьких нежных ушей свисают два турецких полумесяца из узорного серебра.

«Это Кошечка», — решает про себя Сальваторе. И соображает: если Котенок желает представить его своей даме, то уклониться было бы хамством. Сальваторе подходит и, вертя в руках свою пачку «Супера», скромно останавливается поодаль, чуть кивает в сторону дамы, как бы говоря: «Прошу меня простить за мой вид». (Сальваторе в куртке, сутки не брился, волосы влажные от инея, из носа течет.)

— Разве ты куришь? Как же это я тебя на работе никогда не заставал…

Бонци очень весел. По понятиям Сальваторе — до неприличия. Особенно для начальника.

— Анита! Рюмку коньяку для этого господина! Того самого!

Сальваторе: — Я не пью.

Он все продолжал стоять, лицом к девушке, но не глядя на нее.

— Тогда «Кордиаль». Или «Рамаццотти»?

— Я совсем не пью.

— Ничего себе способ представляться девушкам! Ну что ты уставился, стоишь столбом?

Сальваторе сел напротив Бонци, по-прежнему не поднимая глаз.

Упомянутая Анита, которой приходится управляться за двоих — разливать напитки и отпускать прочий товар, — нетерпеливо спрашивает:

— Может быть, кока-колы?

Бонци (добродушно): — А, может, газировки?

Анита: — Газировкой не торгуем. Нет спроса. — И возвращается за стойку.

Рыжая: — Ты же обещал нас познакомить?

Сальваторе решается на нее взглянуть. Она рассматривает его своими большими, неподвижными, вопрошающими глазами. Ресницы у нее длинные — свои, натуральные. Но губами она шевелит как-то некрасиво: морщит, поджимает, будто хочет избавиться от чего-то лишнего. Возле ушей и ниже, в треугольном вырезе платья, кожа золотистая, вся в мелких веснушках.

Бонци (взглянув на часы). — А теперь — мотай отсюда! Возвращайся через час. Я хочу посидеть со своим помощником.