— Ты ничего не слышал насчет той женщины, которая работала на «Авангарде» в прошлом году?.. Ну, про ту историю…

Сальваторе (разочарованно): — Ах вот ты о чем! — И, подумав немного — Нет, ничего не слышал.

— Если услышишь какой-нибудь разговор, скажешь мне?

— Як разговорам не прислушиваюсь.

— Ну, а если придется… Скажешь?

— Думаю, что да. Но я же не прислушиваюсь…

— Да?

Подумав — Ладно, скажу.

— Поклянись!

— Если будут на тебя нападать, я не позволю. Если случайно узнаю…

— Ты не поклялся.

— У нас клянутся памятью покойных родственников. Это серьезно. Надо быть уверенным…

— Понятно. Ты не хочешь. Тебе до меня нет дела. Для тебя существует только мотороллер.

— Давай сделаем так! — Казалось, он решился. На самом деле он все еще колеблется. Ему явно не легко себя переломить. Он обещает — Клянусь мотороллером. Но ты мне больше нравишься, когда ты гордая.

Стоя за углом — прошло уже не пять, а все пятнадцать минут, — он замечает, что в Милане иной раз бывает по-настоящему холодно. «Я же знал: она не как все. Будь она такая, как все, давно бы уже вышла…»

XXIII

Бывшая шелкопрядильня на Большом Канале, где, по слухам, живет Гавацци, которая уже два дня не выходит на работу, представляет собой большое квадратное строение коричневатого цвета, покрытое плесенью, еще хранящее едкий запах коконов. Вид у здания такой мрачный, что даже Сильвия, выросшая отнюдь не в хоромах, внутренне содрогнулась: как можно здесь жить! Она полагала, что если дом — на лоне природы, то жить в нем отрадно и полезно для здоровья, что между созидателем и мирозданьем здесь полная гармония.

Чтобы перешагнуть порог, ей понадобилось сделать над собой усилие. Впереди голый, бесконечно длинный коридор. С одной стороны множество дверей. Противоположная стена глухая. Она отсырела, по желобкам между камнями, цементом и. остатками штукатурки сочится влага, местами стена даже заиндевела. Где-то в глубине коридора квакает радио.

— Можно войти?

Радио умолкает. На пороге появляется дряхлая старуха. Скосив глаза, поскольку она не только не может разогнуть поясницу, но не в силах даже поднять голову, и открыв рот, зияющий на сморщенном лице, как яма, она прошепелявила:

— Фкорее, фкорее, а то… — И протянула сложенные в пригоршню распухшие, посиневшие руки.

За долгие годы профсоюзной работы Сильвии приходилось видеть всякое. Правда, она считает своим долгом всегда прилично выглядеть. Но чтобы ее, пролетарку, приняли за даму-патронессу из благотворительного общества, это уж ни в какие ворота… Как всегда, попав в затруднительное положение, Сильвия, чтобы не чувствовать себя беспомощной, хватается за испытанный якорь спасения — я ведь коммунистка!

— Я— коммунистка, с завода. Мне нужна Гавацци. Она здесь живет?

Из-за двери, приоткрытой за старухиной спиной, — вопрос:

— Это которая? Та, безрукая?..

Казалось бы, откуда такая прыть у старухи! Она взмахнула ручками и, не опуская их, завопила:

— А фто я гофорила?! Я фсегда подозрефала, фто Гафацци — коммунистка! Пафшифая коммунистка, фот она хто!

Сильвия так ошарашена, что не реагирует, застыла на месте. А старуха наскакивает:

— Поесшайте ф Россию! И сфою Гафацци прихфатите! Феть по-фашему там рай!

Прежний голос:

— Да кто она такая? Почему не скажет, что ей надо?

Сильвия через старухино плечо дотягивается до приоткрытой двери и отворяет ее пошире.

— Извините, не могли бы вы…

Дверь с треском захлопывается — не иначе, как от удара ногой!

— Когда уж всевышний перестанет с тобой церемониться, схватит за космы и утащит к себе! Дармоедка! Спасенья от тебя нет!

Из-за другой двери и с довольно далекого расстояния доносится:

— Это он тебя за космы схватит! Тебя ввергнет в пучину огненную. Бесстыдница! Желать смерти родной матери!

У Сильвии — комок в горле (или в желудке?!) — то ли тошнит, то ли плакать хочется, а может быть, то и другое вместе. «Как это возможно, — повторяет она, — в двух шагах от Милана… Как это возможно». Но сбежать теперь было бы просто трусостью. И она побрела в глубь коридора. Подсматривают, наверно, через все замочные скважины и щели. Ясно одно: к ее приходу никто не остался равнодушным. Голоса то приближаются, то отдаляются, сталкиваются, переплетаются, разные по громкости и тону, но объединенные, слитые воедино общей для всех подозрительностью, яростной, нескрываемой злобой.

Вот и конец коридора. Оттуда ведет наверх лестница, выстроенная, по-видимому, из каких-то отходов и цемента, ступени обшарпанные, выщербленные. На первой площадке — консервные банки с водой (в надежде, что кто-нибудь о них споткнется?), палка от щетки, к концу которой привязан пучок индюшачьих перьев, голая кукла (без головы, без рук и без ног, из живота ручейком сыплются опилки). На верхней площадке валяются куклины ноги, обрамленные грядкой из белых камешков, и многочисленные следы луж, словно целая свора ребятишек устроила здесь к концу дня соревнование, кто сделает пипи дальше всех.

Тут то же, что и внизу, с той лишь разницей, что в нескольких метрах от лестничной площадки натянута веревка, на которой сушатся простыни., чулки, полотенца, трусы, рубашки, лифчики, пеленки. Сырость сюда, наверх, не доходит, вернее, доходит, но меньше (штукатурка усеяна оспинами, но все-таки держится), зато по обе стороны коридора — окна с выбитыми стеклами; судя по густой паутине, ставни никогда не закрываются.

Из-за первой же двери, в которую Сильвия постучала, ответили (гнусаво, нараспев— поди разберись, то ли с издевкой, то ли подчеркнуто вежливо):

— Ее нет. Она еще не вернулась.

Сильвия (подойдя поближе): — Я приятельница Гавацци. Мне бы надо…

— Понимаю. Вы с ней близко знакомы?

— Какая ее дверь — эта? Рядом с вашей?

— Если она не придет через несколько минут, значит, задержится надолго. Очень надолго.

— Я подожду.

— Как вам будет угодно. Почему вы раньше у нее не бывали? Ее дверь следующая после моей. — Сильвия топчется на пятачке, отгороженном бельем. — Заходите, ради бога! А то, если она увидит, что вы стоите в коридоре, она разозлится и опять меня изругает.

— Вас?

— Знаете, с вами разговаривать надо иметь терпение!

Выбора нет. Сильвия открывает дверь, просовывает руку и шарит по ледяной стене в поисках выключателя.

Голосок (нараспев): — Выше и левее.

Когда Сильвия зажгла свет:

— Вас тоже дергает? А меня как, если бы вы знали! Вернее, раньше дергало. Доктор Витетти всегда удивляется, как это я еще не подохла. Гнилая я! Только на нервах и держусь…

— Его слова — первое доказательство, что вы поправитесь. Иначе разве доктору пришло бы в голову шутить над… над…

— Лейкемией. Правда, похоже на название цветка? Что-то вроде орхидеи. Лейкемия— орхидея. Вам не кажется, что слово «лейкемия» больше подходит к цветку, чем «орхидея»? — И она рассмеялась, пронзительно, немного в нос.

— Вы… вы никогда не встаете?

— Куда уж мне…

— А как с едой?

— Ух, какая вы любопытная! Утром меня кормит госпожа Гавацци, перед тем как идти на работу. Она и продукты покупает. Иной раз выбирает внимательно то, что надо, а бывает — притащит черт знает что! Но в общем, как говорит мой муж, жаловаться не приходится. А вы замужем?

У бедняги Сильвии отнялся язык.

— Или живете с кем-нибудь просто так?

— Нет… У меня никого нет.

— А по вечерам хозяйничает муж: приходит в половине двенадцатого, в двенадцать… Известно, каковы они, мужчины. Впрочем, вам это не известно. Вы — девица? Интересно, как себя чувствует женщина, если так и не выходит замуж…

Сильвия спросила:

— Как мне доехать до центра?

— Вы ведете себя как девчонка. Уж лучше ушли бы сразу. Если вам надо было встретиться с ней в половине седьмого. Значит, сегодня как раз такой вечер…

— Какой?

— Когда она накачивается марсалой. И забывает всех и вся. Меня в первую очередь!