Марианна это видит, видит, что он ее уважает, что он — скромный, выдержанный. Такие качества надо ценить, хотя у парня как-то чудно их видеть. Она держится неприступно: грудь вперед, голова откинута, как у памятника победы. Взгляд устремлен на трамвайные провода.

— Тебе я тоже не гожусь. Понял.

Марианна оборачивается, вернее, скосив глаза, слегка повертывает голову. Освещенные голубоватым светом трамвая, черты лица его совсем еще мальчишечьи, расплывчатые и мягкие. Сквозь облачка пара проступают влажные, темные, полуоткрытые губы. Они ей, пожалуй, нравятся. Да, да, нравятся. Хочется ли ей их поцеловать? К счастью, появляется еще один двадцать второй. Толпа на остановке заколыхалась. Многолетний опыт научил инстинктом точно угадывать, где надо встать, чтобы оказаться как раз напротив открывающейся трамвайной двери. Марианна протянула: «При-ве-ет!» Но Сальваторе уже оттеснили, зажали в толпе — там, где на подходе восьмой.

Если она его обидела, то не нарочно. Впрочем, пусть обижается, тем лучше для него. В трамвайной давке, среди незнакомых людей ей стало легче, свободнее: они не обращают внимания на нее, а она — на них. Ему нравится мотороллер? Ну и катайся себе на здоровье! А ей нравится трамвай. И чем переполненнее, тем лучше.

— Ах это ты, «Авангард»? Бросила своего-то?

Опять эта Амелия! Пристала как банный лист. Личико у нее бесцветное. Нельзя сказать, что неприятное. Сразу видно: ей острить нелегко, надо бы ее поддержать.

Амелия: — Я тебе советую быть поосмотрительней. Свяжешься с таким — хлопот не оберешься. Что ни говори, а эти парни с юга совсем не похожи на наших. Во-первых, они не понимают шуток. Стоит познакомиться — просто так, без серьезных намерений, чтобы в кино вместе ходить, — как он уже…

Марианна поворачивается к Амелии спиной. Раз она плохо обошлась с Сальваторе, то теперь так же обойдется с Амелией — чтобы никому не было обидно. Правильно? Кроме того, когда девчонки ходят вдвоем, они превращаются в куриц. Вернее, в квочек. Марианна протиснулась в свободный уголок между кондуктором и первым сиденьем. Прислонилась лбом к стеклу.

А Амелия все не отстает:

— Если хочешь знать, он совершенно не в моем вкусе. Я люблю светлых блондинов. Ты «Викинги» смотрела?

Как приятно холодит лоб. Одни мысли от этого вовсе исчезают, другие проясняются. Трамвай останавливается у светофора. Сквозь прозрачный экран окна в серожелтом дыму тумана мерцают фары машин, светятся красные, оранжевые, белые огни, сигнальные лампочки. Сколько их! И столько же с той стороны, готовых ринуться дальше. Рядом с трамваем, возле центральной двери, впритирку к ней, тарахтит мотороллер. Неужели это он? Ну конечно! Без шапки — значит, он. Когда дали зеленый свет, он не вырвался вперед, а, притормаживая ногами, поехал сначала медленно-медленно, потом чуть быстрее, стараясь не перегнать трамвая. И так все время: вместе с трамваем убыстряет и замедляет ход, делает остановку, снова трогается. Все это спокойно, точно, будто припаивает оборвавшуюся проволоку на «Авангарде». Издали он похож на старушку, потому что волосы у него совсем заиндевели, от висков до затылка. В седле он держится прямо, как карабинер на коне. Мотороллер, зажатый коленями, тоже напоминает скакуна. Останавливаясь (когда останавливается трамвай), он секунды три-четыре, а может и все пять удерживает равновесие, потом — раз! — выбрасывает ноги в стороны, упирается в землю и застывает на месте. Трогаясь в путь, проделывает то же самое в обратном порядке: раз! — убирает ноги, по-лягушечьи сгибает их в коленях, плотно охватывает мотороллер, минуты три-четыре удерживает равновесие, затем выжимает сцепление и — пошел!

Амелия: — Ну мне пора. Я на следующей выхожу.

Действительно, на следующей остановке Амелия, сухонькая, как стрекоза, помахала рукой, выскочила и — вот неожиданность, — очутилась перед самым носом мотороллера. Сделав удивленную гримаску и махнув на американский манер, она пошла потихоньку прочь, покачивая несуществующими бедрами. Какая нашлась скромница! Светлые блондины ей нравятся, видите ли! А он чего смотрит? Ехал бы за ней. Конечно, Амелия — девчонка неказистая, но ему наплевать. Было бы кого посадить на заднее сиденье. Ведь он только об этом и мечтает.

На следующей остановке Марианне сходить.

Господи, неужели не успею… Если не выберусь, завезут до конечной. Он обязательно решит, что я нарочно. Чтобы отвез меня обратно. Ну, конечно, влипла: поперек дороги — толстуха, а там этот приставала… Черт бы его побрал вместе с его мотороллером! Надо же сказать про такого, будто он первый никогда не полезет, ждет, чтобы женщина сама обратила на него внимание! Как же! Будет он дожидаться. Впрочем, надо серьезно подумать… Нет, ничего такого не было — ни сегодня, ни вчера, ни на прошлой неделе, ни в цеху, ни в столовой.

Пробраться к выходу так и не удалось. Трамвай проскрежетал, притормозил, дрогнул, остановился. Марианна бросает на кондуктора взгляд, который мог бы тронуть истукана.

— Извините, я… плохо себя чувствую. Позвольте, я сойду с задней площадки. Прошу вас…

Кондуктор — толстощекий, пышущий здоровьем, жизнерадостный человек — сдвигает фуражку на затылок, из-под нее вылезает растрепанный иссиня-черный чуб; почесывая его, он показывает пальцем назад:

— Этот? На мотороллере?

Марианна готова провалиться сквозь землю. Входят пассажиры, задняя площадка запружена.

Кондуктор: — Вот доедем до конечной, я ему выдам как следует. Сказать, чтобы отчаливал?

Спрыгнув на мостовую, Марианна, все еще красная, смущенная, остановилась между трамвайной линией и тротуаром. Мотороллер вырвался метров на пять вперед, Сальваторе смотрит вдаль и что-то насвистывает. Во всяком случае, сложил губы трубочкой, как будто свистит. Вот дурак! Взял бы себе Амелию, у нее бедра как раз для такого седла, как у «ламбретты». Двери трамвая закрываются: сначала передняя, потом средняя, потом задняя. Неплохая сцена разыграется на конечной остановке: подъедет весь белый, как в парике; брови заиндевели, лицо обветрело, посинело. А из окна трамвая высунется этот толстощекий кондуктор… Только она приготовилась крикнуть «Сальваторе!», как трамвай тронулся… Сальваторе убрал ноги — раз! — по-лягушечьи согнул их, приник к рулю и пошел вровень с трамваем.

Марианна пожала плечами. Ну и пусть! Он же любит гонять по городу. И миланский туман ему нравится.

XV

К последним могиканам, еще придающим значение такой мизерной сумме, как сто лир, принадлежит и единственная тетка Марианны, тетя Карла, или Карла Трабальо, по мужу — Йори, вдова. Кладбище в Музокко она посещает не в день поминовения усопших, как все, а накануне. «Мы, матери, — говорит она, имея в виду мадонну, — всегда поймем друг друга. Я ей говорю: пусть уж ублажит и этих субчиков, от которых мы столько натерпелись». (Она имеет в виду проделки покойного мужа, чьи останки, как сказано в эпитафии, покоятся здесь согласно его предсмертной воле). «Пусть и ему найдет местечко среди праведников, хотя бы где-нибудь на задворках». (Очень уж ей не хочется вдовствовать и на том свете.)

Торговцам цветами — и тем, что расставили свой товар на лотках, и тем, что приехали на грузовичках и фургонах прямо из питомника, — Карла Трабальо уже примелькалась.

— Глянь-ка, кум, вон опять та дамочка, что всегда является накануне!

— Эй, Лояконо, она на тебя нацелилась!

Карла Трабальо: — Он еще не родился (она имеет в виду младенца Христа), а обиралы уж тут как тут!..По мне, он все не так сделал. Лучше бы не погибал на кресте (он же не то, что мы, смертные, — мог выбирать!), а остался бы стоять в дверях храма in secula seculorum[8] с метлой в руках.

Ее сестра Аделе: — Вечно ты всех критикуешь! Христос и тот, по-твоему…

— Главное, честных людей гонят (она имеет в виду подпольных, беспатентных, охотно сбавляющих цену — лишь бы распродать поскорее), а эти жулики шуруют в открытую, на глазах у полиции, и хоть бы что!