— А кто ж их знает!

— Садись, — кротко изрекает эскадронный. — А я отвечу: и мать и жена любят тебя. Каждая по-своему!

Вопросы и поучения старика создают у слушателей беспокойство. Поневоле все настораживаются и некоторые тоскливо ерзают на местах: поскорее пронесло бы это «задушевное слово».

— Каждая по-своему! — торжественно восклицает эскадронный, глубокомысленно подняв палец. — И обе, рыдаючи, тебя провожали. А куда же они тебя провожали?.. — Старик обводит всех повеселевшими глазками, радуясь своему красноречию, и сам же отвечает: — В царево войско, чтоб ты служил верой и правдой престолу.

Старичок долго кашляет и затем проникновенным тоном продолжает:

— А теперь вот представьте себе, братцы. Вы, значит, служите верой и правдой, а приходит внутренний враг и начинает людей смущать и сеять неверие и безначалие. А? Ты что на это скажешь, Хватов?

Хватов встает; у него скуластое лицо бурятского типа, узкие глаза полузакрыты тяжелыми веками. Подумав немного, он веско говорит:

— Да у нас в деревне, почитай, сеять нечего: все начисто поели.

— Садись, Хватов. Вот я и говорю: для того мы вас сюда собрали, чтобы защитить все деревни наши от врагов. Значит, не во вред себе и своим семьям пришли вы на цареву службу! Не для зла, а для добра. Жалеючи, царь-батюшка повелел вас собрать под одно начало, обучить вас ратному делу для блага отечества…

Дальше старец, умаявшись, уже без жару почитал из книжицы об обязанностях солдата. Слушатели дремали. Однако на прощание эскадронный, приосанившись, неожиданно бодро прокричал:

— Духом, братцы, не падайте! Ищите утешения в молитве, а в свободное время песни пойте. Иноверцы, молитесь по-своему, а в праздники вас отпустят в ваши молельни. Христос с вами, братцы! Прощайте!

— Покорнейше благодарим! — ответил кто-то за всех, не по уставу, но с облегчением.

Всем было совестно, что такой старый человек попусту убил на них более часу.

Разные были люди в эскадроне. Были и доносчики, обо всем докладывавшие унтеру. Рассказывали, что полковой поп на исповеди выспрашивает, какие разговоры ведут промеж себя солдаты. Кто что сказал против властей. Случалось, судили тихих с виду людей военным судом и угоняли на каторгу. И хотя вбивали в голову: «Начальства боится только плохой солдат», но боялись все. Нельзя было угадать, что сегодня взбредет начальству в голову, за что вдруг обрушится кара на солдата.

В «Задушевном слове», например, упоминалось, что солдату отдать честь — это все равно что в деревне поклониться. Но за то, что замешкался отдать честь или нечетко отдал, били по уху, выбивали зубы и даже отдавали под суд.

В казарме висела под засиженным мухами стеклом «солдатская памятка».

Составил «памятку» генерал Драгомиров, десятки лет обучавший русское воинство. Однако читать памятку было неловко, как неловко стало бы взрослому человеку, если бы с ним заговорили, сюсюкая, точно с малым ребенком.

Многое в памятке было правильно — например, про портянки: как надо их аккуратно и умеючи обматывать и даже «сальцем пропитать», чтобы в походе не стереть ноги. Рядом же помещались выдержки из евангелия и призывали живот положить за отечество. И вся солдатская наука как бы делилась на две части. В одной она была ясной и точной: «Кавалерия атакует, шашки вон!», «Шагом, рысью, галопом, карьер!», «Осаживай с места!» Но было в солдатской науке и малопонятное, темное, вызывающее тяжелые недоумения. И оно касалось смысла всей солдатской жизни.

Все было понятно и ясно даже тогда, когда корнет Ельяшев бубнил себе под нос, вовсе не интересуясь, слушают ли его солдаты:

— Когда ведешь лошадь в поводу, ослабь подпруги; на походе пьешь сам — пои и коня. Промой ему глаза.

Наставления эти нравились солдатам. Редкий из них плохо относился к скотине.

И когда учили метко стрелять: «Целься под нижний обрез черного яблока мишени», «Не сваливай мушку», «Не дергай спусковой крючок», — это тоже было понятно, и солдаты любили повторять:

«Без толку стрелять — черта тешить…»

Но зачем их учили всему этому? Стрелять, колоть, рубить с коня? Тут-то и была «собака зарыта».

«Что есть солдат?» — первый вопрос солдатской «словесности». Имелся готовый ответ на него: «Солдат есть защитник престола и отечества от врагов внешних и внутренних».

Кто есть враг внешний, унтер разъяснял долго. Говорил про турка, про поганую его веру и про китайцев. Эти в бога вовсе не веруют, поклоняются идолам. Работать не хотят, хлебушко не сеют, а жрут что попадется, даже лягушек.

Из солдат большинство были местные, забайкальцы. Они знали, что унтер врет. По соседству, по ту сторону границы, лежала большая страна, природой сходная с Забайкальем. Те же сопки с отлогими склонами, поросшими редкой сосной, те же желтые пески, вздымаемые неукротимыми ветрами.

Народ там трудолюбив, честен. А огородники какие! Золотые руки! Люди знали, что и на соседе-китайце круглый год рубаха от пота не просыхает, а ноги — от сырости, потому что рис ихний воду любит, вроде как в болоте растет. Главная же беда в том, что рису этого бедняк в глаза не видит — жрет его богатей. Что касается турка, это неведомо… Так рассуждали солдаты-сибиряки, забайкальцы да приамурцы. Но среди разных людей, сведенных воедино казармой, нашелся новобранец из города Одессы. И божился он, что и среди турок хорошие люди попадаются. Он сам таких знал, в его городе они проживали.

Еще смутнее и непонятнее было дело с врагом «унутренним», как говорил дядька. По его словам выходило, что это «стюденты, фабричные, евреи, всякие бунтовщики». Они, мол, возбуждают народ против батюшки-царя!

Но какой был им смысл «возбуждать», унтер не объяснял, а если задавали вопросы, кричал:

— Нам про энто рассуждать не положено! Наше дело — служба за веру, царя и отечество.

Слова «за веру, царя и отечество» он произносил так быстро, что получалось одно смешное слово: «заверцатечество».

Однажды солдат Недобежкин, бойкий парень из фабричных, спросил насчет «врагов внешних и внутренних» у Ельяшева. Корнет брезгливо выпятил нижнюю губу и сказал: «Это вам унтер лучше объяснит».

Со своим братом офицером корнет был разговорчивее. Денщик его, Яшка Жглов, разбитной малый из приказчиков, передавал: господа офицеры за выпивкой толковали между собой, что в настоящее время-де воюют не так, как раньше. Нынче «воинского вида» и криков «ура» противник не пугается. А вооружения хорошего у нас нет. Нынче на войне все спрятано, не видишь, откуда смерть идет. Где дальнобойная пушка стоит, не видно, а кругом люди падают. Тут ухо надо держать востро: ружья заряжать моментально, быстро подводить мины, фугасы, строить заграждения, наводить понтоны, а главное — в землю зарываться.

Но учили солдат по старинке. Наизусть заучивали выдержки из устава, пуще всего налегая на имена и титулование «особ императорской фамилии» и начальствующих лиц, будто каждый солдат то и дело встречался с наследником-цесаревичем или генерал-инспектором кавалерии.

Попадались среди старых солдат побывавшие в «деле». Некоторые совсем недавно участвовали в «усмирении» китайцев. Рассказы у этих солдат получались невеселые, ничего геройского в них не было. Никто не понимал, почему русского солдата заставляли стрелять в безоружных китайцев.

Были и такие солдаты, которые выступали против «своих». Это особенно тревожило всех. Каждый понимал, что придет час, когда прикажут зарядить ружье боевыми патронами и стрелять по «бунтовщикам», — не по каким-то там невиданным туркам, а по своему брату мужику или рабочему. А Недобежкин где-то вычитал и рассказал в казарме, что воинские части потому и располагают на постой в городах, близ фабричных мест, чтобы всякий раз можно было без промедления вывести солдат против рабочих.

— Так на это полиция есть! Это же их дело! — тоскливо заметил кто-то.

— Да, держи карман! Разве их хватит, полицейских-то!

— Неужто бунтовщиков так много?

— Не считал! — сухо ответил Недобежкин.