Над озером столбом поднималось зеленое свечение, над алтарем дрожала невиданная черная радуга. Дзеолл-Гуадз волчком крутился на месте, выкрикивая заклинания, из которых я не мог разобрать ни слова. Факельщики вопили истошно и согласованно, как если бы ими кто-то дирижировал. Глубины озера озарились неясным далеким светом. И тут же ритм сбился, поломался, теперь все попросту орали кто во что горазд.

Биение моего сердца, которое все это время против моей воли следовало за барабанным буханьем, сорвалось в исступленном трепыханьи. Мутная непреодолимая волна накатила на мозг, сознание с сырым шипением погасло.

Я тоже заорал.

Сквозь пелену слез я видел, как император царапает свое лицо скрюченными ногтями, складывается пополам, как перочинный нож, и валится наземь. Всех нас можно было брать голыми руками…

Черные воды закипели, фонтанируя вокруг алтаря и с грохотом низвергаясь. Две гибкие беспалые руки, толстые, что колонны дорического ордера, взметнулись до самых сводов и оплели алтарь, трепеща, будто от адского холода. На их влажной пористой коже проступили алые пятна. Под самой поверхностью озера зависло бесформенное гигантское тело, вскрылись два круглых выпученных глаза, их немигающий взор заскользил по беснующимся на берегу людям.

Йогелдж явился за жертвой.

Император окарачь пополз навстречу глазам древнего бога.

Пихаясь локтями и лягаясь, меня обтекали обезумевшие эмбонглы. Распяленные в сорванцом крике слюнявые рты, закатившиеся под обезьяньи лбы пурпурные бельма, вздыбленные волосы… Нет, не они мне нужны. Никто мне не нужен. Я и сам себе не нужен. Я нужен только ему… кто поднялся из бездны и зовет меня… обещает мне вечное, неописуемое блаженство… вечную жизнь… Он вечен, и я буду вечен с ним заодно…

«Покушение… — внезапно высветилось неоновыми буквами с пятиэтажный дом каждая в моих затуманенных мозгах. — Императора хотят убить… заманить в ловушку… принести в жертву Йогелджу… Я должен спасти императора… а уж потом пускай Бог заберет меня к себе…»

Я настиг Солнцеликого в его неудержимом стремлении к слиянию с божеством… ухватил за пятку… Император отбрыкнулся, не оборачиваясь… Я держал цепко, обеими руками… Он тащил меня за собой, норовя достать свободной ногой по голове… Потом, в момент просветления, осознал, в чем состоит препятствие к вольному, ничем не стесненному движению вперед… обернулся, рыча сгреб меня за волосы, опрокинул, подмял… Я тут же очутился сверху и натянул ему капюшон на перекошенную волчью морду, зажал щелкающую пасть, узлом передавил хрипящую глотку…

Факельщики, сдирая с себя ненужные балахоны, прыгали в бурлящую воду, и она из черной вдруг делалась красной, и радуга над алтарем тоже расцвечивалась в кровавые оттенки.

Трепещущие руки наконец отпустились от каменного зуба и бесшумно втянулись в кровавую купель. Зовущий взгляд Бога померк, ушел в глубину, растворился там без следа.

Визжали трубы, рокотал барабан, но человеческие голоса стихли. Никакая, даже самая луженая глотка такого ора не выдержала бы. Да и крикунов на берегу поубавилось. Те, кем повелитель вод пренебрег, разочарованно выползали из озера и ложились пластом, не имея сил распрямиться. И только Дзеолл-Гуадз вертелся между медных блюд и невнятно вскрикивал. Потом упал и затих.

Я слез с императора, стянул с него капюшон. Луолруйгюнр мигая влажными розовыми глазами, ничего не соображал. С трудом, опираясь на мою руку, сел. Светоносный лик его был расчерчен вдоль и поперек.

— Безногий принял жертву? — спросил император задушенным голосом.

— Он взял многих, — ответил я фистулой, не сразу сообразив, о ком идет речь.

— Это хорошо, — пробормотал Луолруйгюнр. — Значит, Безногий позволит наконец моим кораблям достичь берегов Ольэо, и у нас снова, как пятьдесят лет назад, появятся черные рабы.

«И всего-то? — подумал я со злостью. — Стоило кормить этого глубинного гада человечиной из-за пустяка! Паучья кровь, спросил бы меня, я бы позволил то же самое, а главное — безо всяких жертв…»

Разумеется, никаким покушением здесь и не пахло. Просто нужно было задобрить Бога, и его задобрили. Йогелдж оказался покладистым и не слишком привередливым — ограничился несколькими особо рьяными плясунами, что подвернулись ему под горячее щупальце. Знать бы только, что это за очередная тупиковая ветвь, что за реликтовый монстр обосновался в священном озерке. И, по всему видать, давно поселился, коли успел войти и в культы, и в мифологию…

И еще одно.

В который уже раз я убедился в том, что наиболее дремучие предрассудки и наиболее бредовые верования зигган имели под собой реальную почву. И не только имели, но и каждодневно подпитывались этой невероятной реальностью. Всякие там вургры, вауу, ни на что не похожие божества… Надо признать, все это во мне восторга отнюдь не возбуждало.

Хотел бы я предугадать, какой из зигганских мифов на моих глазах обретет плоть в следующий раз!

Глава девятнадцатая

…ни с того ни с сего, совершенно, надо отметить, не к месту во мне просыпается профессиональное любопытство. Этакий исследовательский зуд. И я уже себе не хозяин. Пока мне означенный зуд не успокоят, ни о чем ином я и слышать не могу.

— Нунка, — требую я. — А какие они, эти зигган?

Она долго молчит. Должно быть, ей интересно ощущать, как во мне булькает и вскипает нетерпение.

— Вам это действительно нужно знать именно сейчас? — наконец спрашивает злодейка.

Это не оговорка, не жеманство. Она и в самом деле абсолютно осознанно продолжает обращаться ко мне на «вы». Даже теперь.

— Просто необходимо.

— Может быть, оставим до завтра?

— Я умру от разрыва любознательности.

— Что-то на семинарах подобное рвение прежде не отмечалось, — фыркает она.

— Я исправлюсь.

— И вообще, у вас будет спецкурс по этнографии.

— Когда он еще будет!..

— А если мне просто лень?

— Разве так бывает? И потом — не кажется ли тебе, что ты манкируешь?

— Манкируешь?… Что это значит? «Обезьянничаешь», от английского «monkey»?

— Нет, кажется, что-то французское… Дескать, отлыниваешь от обязанностей. Тебе поручено ввести меня в курс имперских дел, вот и будь любезна соответствовать.

— Ужас, как официально! — закатывает она очи. — Ну, хорошо, повинуюсь. Только учтите, сударь, что с момента моего возвращения к исполнению профессиональных обязанностей всякие вольности становятся недопустимыми.

— Ах, какие формальности! — вторю я.

Слиток раскаленного металла нехотя сползает с моей груди. Нунка блуждает по комнате в поисках пульта, который я затыркал на книжную полку, но ни за какие коврижки в том не сознаюсь. Периодически пожимает плечиками и всплескивает руками, а я на протяжении всего этого процесса с удовольствием за ней наблюдаю. Нет в Нунке клинической длинноногости наших королев красоты, как, впрочем, и мясного изобилия в кустодиевском духе. Все в ней соразмерно, ничто не в избытке, ничто не в дефиците. Упругая, теплая даже издали, на глазок, шоколадная гладь. За ней и вправду приятно наблюдать. И эгоистично при этом думать: «Вот это — мое… и это тоже…» А о том, что все это мое только на время, как бы в аренду, — не думать вовсе.

Странная все-таки скотина этот русский мужик конца двадцатого века. Не задумываясь, он готов выругать шлюхой всякую женщину, чье поведение хотя бы несколько более игриво, нежели допускают домостроевские нравы, и язык его при этом не свернется в трубочку. Точно так же, без тени колебаний сам он готов окунуться в грех, стоит ему лишь слегка намекнуть на возможность такового. Но и в чужой постели, лаская чужое лоно, он совершенно искренне будет любить свою жену. И при нужде запросто сыщет миллион оправданий и доводов, чтобы отмазаться от собственной совести. Нет, насылая на людей спидовую погибель, Бог опрометчиво начал с Америки…

Наконец пульт обнаружен. Нунка бросает на меня через плечо взгляд, где поровну и недоумения, и укоризны. Садится на пол и касанием коготка превращает глухую стену в экран. Я немедля покидаю свое лежбище и умащиваюсь рядом. Наши плечи соприкасаются, и я чувствую, что металл понемногу остывает.