1956
Сибиринка
Я вернулась, миленький,
на короткий срок,
а в глазах — сибúринка,
таежный огонек.
Тот, что мне высвечивал,
темно-золотой,
енисейским вечером
с той горы крутой.
Ты не сам ли, миленький,
отпустил меня.
Ты не ждал сибиринки —
нового огня.
Руки мои жадные
ты не удержал.
Слова долгожданного
ты мне не сказал…
Путь наш пройден-вымерен,
как река Нева:
ведь в глазах — сибиринка,
и она права.
Сыплет дождик сыренький,
дождик городской.
…Не покинь, сибиринка,
поздний праздник мой.
1959
Из писем с дороги
I. «Темный вечер легчайшей метелью увит…»
Темный вечер легчайшей метелью увит,
волго-донская степь беспощадно бела…
Вот когда я хочу говорить о любви,
о бесстрашной, сжигающей душу дотла.
Я ее, как сейчас, никогда не звала.
Отыщи меня в этой февральской степи,
в дебрях взрытой земли, между свай
эстакады.
Если трудно со мной — ничего, потерпи.
Я сама-то себе временами не рада.
Что мне делать, скажи, если сердце мое
обвивает, глубоко впиваясь, колючка,
и дозорная вышка над нею встает,
и о штык часового терзаются низкие
тучи?
Так упрямо смотрю я в заветную даль,
так хочу разглядеть я далекое, милое
солнце…
Кровь и соль на глазах!
Я смотрю на него сквозь большую
печаль,
сквозь колючую мглу,
сквозь судьбу волгодонца…
Я хочу, чтоб хоть миг постоял ты со мной
у ночного костра — он огромный, трескучий
и жаркий,
где строители греются тесной гурьбой
и в огонь, неподвижные, смотрят овчарки.
Нет, не дома, не возле ручного огня,
только здесь я хочу говорить о любви.
Если помнишь меня, если понял меня,
если любишь меня — позови, позови!
Ожидаю тебя так, как моря в степи
ждет ему воздвигающий берега
в ночь, когда окаянная вьюга свистит,
и смерзаются губы, и душат снега;
в ночь, когда костенеет от стужи земля —
ни костры, ни железо ее не берут.
Ненавидя ее, ни о чем не моля,
как любовь беспощадным становится труд.
Здесь пройдет, озаряя пустыню, волна.
Это все про любовь. Это только она.
II. «Я сердце свое никогда не щадила…»
Я сердце свое никогда не щадила:
ни в песне, ни в дружбе, ни в горе, ни
в страсти…
Прости меня, милый. Что было, то было.
Мне горько. И все-таки все это — счастье.
И то, что я страстно, горюче тоскую,
и то, что, страшась небывалой напасти,
на призрак, на малую тень негодую.
Мне страшно… И все-таки все это — счастье.
Пускай эти слезы и это удушье,
пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье:
страшней всепрощенье. Страшней
равнодушье.
Любовь не прощает. И все это — счастье.
Я знаю теперь, что она убивает,
не ждет состраданья, не делится властью.
Покуда прекрасна, покуда живая,
покуда она не утеха, а счастье.
III. «…Пусть падают листки календаря…»
…Пусть падают листки календаря,
пусть будет долог жизненный твой путь.
Но день двадцать шестого октября,
но первый снег его — забудь.
Совсем забудь.
Как не было… Тот мокрый, вьюжный снег,
застывшее движенье городское
и дó смерти счастливый человек,
под артогнем бредущий человек
в жилье чужое, но еще людское.
Как буйствовала в подворотне мгла,
голодная, в багровых вспышках вьюга!
Как я боялась в доме — как ждала
войной-судьбою суженого друга.
О первый грозный, нищий наш ночлег,
горсть чечевицы, посвист канонады
и первый сон вдвоем…
Забудь о нем навек.
Совсем забудь. Как не было. Так надо.
IV. «О, кáк я от сердца тебя отрывала!..»
О, кáк я от сердца тебя отрывала!
Любовь свою — не было чище и лучше —
сперва волго-донским степям отдавала…
Клочок за клочком повисал на колючках.
Полынью, полынью горчайшею веет
над шлюзами, над раскаленной землею…
Нет запаха бедственнее и древнее,
и только любовь, как конвойный, со мною.
Нас жизнь разводила по разным дорогам.
Ты умный, ты добрый, я верю доныне.
Но ты этой жесткой земли не потрогал,
и ты не вдыхал этот запах полыни.
А я неустанно вбирала дыханьем
тот запах полынный, то горе людское,
и стало оно, безысходно простое,
глубинным и горьким моим достояньем.
…Полынью, полынью бессмертною веет
от шлюзов бетонных до нашего дома…
Ну как же могу я, ну как же я смею,
вернувшись, «люблю» не сказать
по-другому!