7

С сумерками пришел западный влажный ветер, стал вытаскивать из-за горизонта серые растрепанные облака. В палатах и коридорах зажгли свет. Внизу, под окнами, на аллеях больничного парка вспыхнули матовые шары.

Бориса и Женю Харитоновых поместили на плановой хирургии в восьмую палату, из которой утром вывезли в реанимационную Тузлеева, а паренька с грыжей перевели в соседнюю шестиместную палату. Старожил восьмой Власов встретил братьев приветливо, помог уложить поудобнее Женю, разместить нехитрый их больничный скарб по тумбочкам, давал практические советы, как «старый хирургический зубр».

Власов лежал в больнице не первый раз, по собственному его выражению — «без счету». Два года назад ему удалили здесь половину желудка с язвой, но болезнь рецидивировала, и теперь он готовился к повторной операции. Однако все эти невзгоды не лишили его бесшабашного оптимизма, а юмору придали то своеобразие, которое уже именуют юмором висельника. Длинное худое лицо Власова с большими ушами словно с рождения искривила усмешка, утянувшая вниз левый угол крупного добродушного рта. Этого высокого тощего парня все называли шутливо и официально по фамилии — Власов, возможно, потому, что больных, находившихся вместе с ним в отделении; он величал, не иначе, как сослуживцами. Власов сразу понравился Борису.

Женю утомил переезд, и он лежал молчаливый, безразличный, одутловатое серое лицо казалось маской. Синие веки были сомкнуты. В палате стояла тишина, которую нарушало только глубокое дыхание Жени. Борис неподвижно сидел у постели уснувшего брата, а Власов — на своей койке, выставив квадратные худые колени. Рот его кривился обычной, но сейчас какой-то смущенной, неловкой усмешкой. Власов понимал, как давит тишина на здорового брата. О, он хорошо уже знал эту проклятую тишину, которая была во много раз хуже надоедливого шума непрерывных палатных разговоров, шарканья ног в коридорах, скрипа дверей, ибо весь этот шум был отражением истинной жизни, а тишина оживляла привидения — бледные пугающие мысли…

Власов подошел к Борису, тронул его за плечо:

— Пусть отдыхает. Пойдем подымим.

Борис рассеянно похлопал по карману пижамы, где лежали папиросы, поднялся.

— Ты, слыхал я, офицер? — говорил Власов, вышагивая рядом с Борисом и размахивая длинными руками. — Люблю офицеров… Выйдем в лес. Вот начнутся дожди, тогда надымимся еще в курилке.

— Пойдем, — согласился Борис, сообразив, что речь идет о парке. Они направились к лестнице.

— Честно тебе скажу, сослуживец, никотин для моей болезни — первейший яд. Злодейка с наклейкой — тоже, но ведь помирать все равно когда-нибудь придется, верно? — Власов доверительно склонился к уху Бориса. — Пока у строителя остался хоть небольшой ошметок желудка, строитель не может отказать себе в этих самых прелестях.

— Значит, ты строитель?

— А как же! Бригадир комплексной бригады Власов. Будем знакомы. Кавалер нескольких мирных медалей.

— Ну, брат!.. А я просто Борис, старший лейтенант танковых войск.

— Слушай, старлей, сейчас ребята должны принести мне посылочку, и мы отметим знакомство, обязательно! — оживился еще больше Власов. — Непьющих офицеров ведь нет? Как и строителей. А?

— Пожалуй, что нет, — рассмеялся Борис.

В парке было много больных и посетителей. Борис и Власов сели на ближайшую свободную скамью, закурили. Власов стал рассказывать о своей бригаде, равной которой, по его словам, не было во всем их министерстве.

— Зарабатываем мы — будь здоров! Похлеще твоего генерала, — хвастал он. — И другие бригады нам, естественно, завидуют. А бездельники — так те просто ненавидят! Ведь по нам министерство нормы составляет!..

Борис смотрел на него, открыв рот:

— Ну, знаешь, сам люблю повеселить, но такого вранья не слыхивал!

И они стали смеяться, глядя друг на друга, как старые добрые друзья.

— Не веришь? — сказал наконец Власов.

— Нет.

— Ну, и правильно. Но бригада у нас действительно что надо и заработки хороши.

Помолчали, подымили.

— А тебе не страшно почку отдавать? — неожиданно спросил Власов.

— Ты-то откуда знаешь?

— Да об этом вся больница уже знает.

Борис махнул рукой:

— Только бы все было нормально…

Власов ударил его большой ладонью по коленке:

— Все так и будет! Поверь уж, у меня нюх. Поступает какой-нибудь малый, вроде бы и ничего — здоровее меня, а я гляжу на него и вижу — не жилец. И точно. Через недельку повезли в дальнее отделение ногами вперед. А у вас все будет хорошо!

— И я так думаю… Уверен, что проскочим.

— Точно. — Власов откинулся на спинку скамьи. — Ты молодец, сослуживец. Я бы тоже отдал… Вот тебе, например, отдал бы!..

Борис улыбнулся.

— Опять не веришь? — настороженно спросил Власов.

— Верю.

— Правильно. Это я серьезно. — И, помолчав, добавил — А знаешь почему? Человек ведь из обезьян: все перенимает. Так и идет цепочка. А вот первым звеном стать, наверное, не просто…

Борис молчал и с благодарностью думал об этом человеке, так неожиданно поддержавшем его в минуту, когда, казалось, каждый стремился отговорить его. И мать, и брат, и даже профессор.

— О, опять Клавдия идет! — сказал Власов. — Ну и настырная!

— Кто? — не понял Борис. — Жена?

— Да нет, женщина просто. Мужчинам ведь без женщин никак, и наоборот — тоже.

— Невеста, значит? — улыбнулся Борис.

— Мне уже двадцать восемь, сослуживец. Какие тут невесты! Но доконать она меня хочет… Работаем вместе.

К ним подходила невысокая женщина с приятным, хотя и довольно сильно подкрашенным лицом, одетая модно и ярко.

— Вишь как разнаряжена! На свидание! — буркнул Власов, но в голосе его не было осуждения.

— Здравствуйте, — сказала женщина, подходя, мелодичным голосом. — Власов, а у меня есть для тебя радостное известие.

— Садись, Клавдия, — радушно предложил Власов. — Весть — это хорошо. А как насчет четвертинки — радостная ведь, говоришь, весть-то?

— Ох, беда с ним! — доверительно сказала Борису Клавдия, присаживаясь на скамью.

Борис рассмеялся и встал.

— Ничего, с таким и бедовать не скучно. Всего хорошего. Пойду к брату.

— Ну-ну, погоди!.. Клавуня, меня язва мучает, не усугубляй.

— Действительно нет. Я торопилась.

— Эх ты!.. — горестно развел в стороны длинные руки Власов. — А так надо бы… Ребята придут?

— Привет тебе от всех. Завтра придут.

— Что же, сослуживец, отложим до завтра, — грустно сказал Власов. — Завтра, конечно, это не сегодня, но ты не расстраивайся. Завтра даже веселей будет: папашу Тузлеева прихватим.

Допоздна развлекал Власов Бориса всякими разговорами да историями. Заснули около двух ночи, уставшие, как после тяжелой работы.

День начинался серый, влажный. Под утро пошел дождь и нудно бил в стекла несколько часов кряду. В реанимационной палате все время горел свет и туда-сюда сновала дежурная сестра. Тузлеев проснулся часа в три и не смог с тех пор заснуть, невзирая на все полученные таблетки и уколы. Он чувствовал бы себя совсем неплохо, если бы не разбитость и бессонница. Его раздражал свет, и сестра, и дождь, и этот человек на противоположной койке с широким, плоским и белым, словно нарисованным на меловой стене, лицом. Тузлееву казалось, что тот не спит сутки напролет. Чаще всего Тузлеев видел его глаза открытыми. Они смотрели в окно, темное или залитое солнечными лучами, с неизменным выражением, а правильнее сказать — неизменно без всякого выражения. Иногда Тузлеев замечал, что этот мертвый взгляд направлен на него. Все это было невыносимо.

Ворочаясь на высокой жесткой кровати, из которой торчало множество различных ручек, не придававших ей, однако, мягкости, Тузлеев с раздражением стал думать о том, что опять до воскресенья не получит свой любимый еженедельник «За рубежом». Жена приезжала к нему по средам одна, а по воскресеньям с сыном. К другим приходили чаще, к некоторым даже ежедневно. Он злился и обижался на жену, понимая между тем, что чаще она приезжать не могла, занятая работой и хлопотами по дому. Жили они далеко от больницы, в другом конце города, в районе, который еще совсем недавно был пригородом. Занимали половину небольшого дома, а в другой половине жила его сестра, с которой они поссорились вскоре после окончания войны, когда он разошелся со своей первой женой, и так до сих пор даже не разговаривали.