— Зачем он будет мне это рассказывать?

— Как зачем? Он же тебе только эту тему и даст. Сразу видно, что ты из чистеньких, а потом — все равно ты больше ни на что не годишься, только путаться будешь под ногами. А тут отчеты будешь писать каждый год, человек ты грамотный, пишешь без ошибок. Это ему прямо гора с плеч. Он на эту ногу сильно хромает. Знаешь, как он называет PH-метры? Пэшэаметры, вот как. Так что уж поверь мне на слово — эта тема за тобой.

— Так ты же говоришь, что она бессмысленная!

— Ну и что? И тебе тоже велосипед выдумывать ни к чему. Дадут тебе образцы, ты их будешь красить, испытывать и молоко получать за вредность, как все. Они квасятся — ты в магазин, проводить рекогносцировку для всего коллектива. Надоест по магазинам — повышай квалификацию. Пройдет время, спихнешь все на кого-нибудь новенького и занимайся делом, у нас многие через это прошли.

— И ты тоже?

— Я — нет, ты не забывай, я лаборантка, меня вообще все это не касается. К тому же я учусь, в университете, на химическом, мое дело — сторона, я свободный философ и историк нашего коллектива.

— А я буду местная дурочка?

— Ну и что? Издержки производства. Я простой лаборант, а ты — старший. Но ты не тушуйся. У нас рядом, на Таганке, книжный магазин хороший. Сиди почитывай, расти над собой.

Так началась Ветина работа. Лаборантка Света не ошиблась, Вета получила вечную тему и лекцию про то, сколько металла гибнет от ржавчины, выслушала всю, слово в слово. Оставалось примелькаться в проходной, чтобы приступить к магазинной программе. Все это было так глупо, что даже не смешно. И Вета решила сопротивляться. Она возьмется за тему и сделает ее, сделает! Вот и все. Сердитая, серьезная, молчаливая, она принималась переворачивать этот унылый, захолустный мирок, но оттого, что он был именно такой, задача не делалась легче.

Незаметно наступила осень. Жизнь вошла в свою ровную, налаженную колею и от этого стала еще тоскливее, еще серее. И Вета вгрызлась в науку, выпросила себе библиотечный день, ездила в Ленинскую библиотеку, просматривала картотеки и читала, читала, читала. Делала выписки и снова искала. Она-то, дурочка, думала, что ей надоело учиться, а оказывается, без учебы она вообще не умеет жить. Ну и пусть. Надо же куда-то девать время.

Она отсиживала в библиотеке добросовестно, полный рабочий день, ей казалось, это и есть самое главное, не сдаваться, не позволить себе опускаться до лжи, до халтуры. Но дело-то было не в ней одной, враг, с которым она сражалась, был не нравственной, а совсем другой природы, это был объективный научный факт, и чтобы свалить его, нужно было настоящее научное открытие, которое не получается по заказу, да еще в руках таких неопытных научных младенцев, каким была в эту пору Вета. И все же только неопытность могла толкнуть ее проделать всю ту громадную работу, которую она проделала, и что-то наконец начало у нее получаться. Серии образцов в грязных от высыхающих солей стаканчиках до отказа заполнили ее половинку стола, громоздились на полочках и фанерках, грозясь, того и гляди, перейти невидимую черту раздела, нарушить неписаный закон: все мы друзья, все помогаем друг другу, но эта половинка стола — твоя, а эта — моя. И добрейшая Серафима Ивановна, делившая с ней жизненное пространство, все чаще, все нервней поглядывала в ее сторону, словно Вета занимала не старый стол, покрытый исцарапанным линолеумом, а действительно место под солнцем.

Это казалось Вете смешным, невероятным, но это был факт; атмосфера вокруг нее сгущалась, а она не понимала, почему. Чем она не угодила им? Она ведь работает! И тем не менее по-прежнему не находит, не находит своего места в этом странном женском заповеднике, не вписывается, не нравится. Даже толстая Света прекратила свои душеспасительные беседы, а все чаще, все ироничней поглядывала на нее издали, неопределенная и таинственная, словно была не обыкновенным человеком, а чувствительным щупальцем этого непонятного аморфного существа — лаборатории. В конце года на внутрилабораторной конференции поставили Ветин отчет, и ее это нисколько не насторожило, материалов накопилось столько, что их давно надо было обсудить. Валентин Федорович был с ней спокоен, ласков, но заранее знакомиться с ее выводами не захотел, говорил что-то уклончивое, косноязычное, а на папочку, которую Вета пыталась оставить у него на столе, даже замахал руками. И опять Вета ничего не поняла. Только за полчаса до начала конференции не выдержала Света.

— Да ты не особенно-то старайся, — сказала она. — Это ведь все так, не всерьез, больше с воспитательными целями. Ты ведь раньше чем через год и отчитываться-то не должна. Ну промямли что-нибудь и отчаливай. Кому это надо-то все?

— Как — кому? Я что-то не понимаю. Ведь плановая же тема, трудная, сразу не возьмешь, что же мне сидеть и ждать?

Света усмехнулась, пожала толстыми плечами:

— А ты что думала? Мир перевернуть? Все дураки, одна ты умная? Да ее сто институтов и так и эдак крутили. Я же тебя предупреждала, не лезь, она у нас так и идет, для науки, и пусть идет, никто к нам не цепляется, все хорошо, а тут ты явилась и — пятилетку в четыре года? Этого, что ли, хочешь? Или диссертацию бегом настрочить? Так у нас тут много поумней тебя есть, а торопиться себе не позволяют…

— Да какая там диссертация! Я об этом и не думала. Просто что-то начало получаться…

— Что-то! Ты бы сперва подумала не спеша — что, а потом бы уж лезла по начальству. Ты хоть знаешь, кому ты сначала должна была отчитаться? Знаешь? Вот то-то и оно. Ну погоди, сейчас тебе всыплют перцу в невинную задницу, а ты уж не обижайся, сама нарываешься.

— Но почему?!

— А потому. Ну и дура ты, извини меня грешную, потому что вывод по теме твоей тоже давно запланирован — отрицательный и всеми авторитетами подтвержден.

Вета судорожно глотнула воздух. Что за чушь!

Народу собралось неожиданно много. Вета даже подумала: не пригласили ли кого специально полюбоваться на ее позор? Нет, все были свои, в полном составе, подтягивались к Новому году из командировок, а кроме того, не участвовать в научных конференциях считалось в лаборатории большим грехом, с наукой было туго, а отчитываться придется, и женщины крепились, не болели, не отпрашивались, не брали бумажек по уходу, уж раз надо — так надо, ничего не поделаешь.

Конференцию начали не с Ветиного научного доклада, как она ожидала, а с отчетов по командировкам. Отчеты были короткие, деловые, но было их множество, — видимо, собрали чуть не за весь год, с последней научной конференции, которая вообще-то должна была проводиться ежемесячно, но на Ветиной памяти это была первая. И вокруг каждого почти отчета вспыхивали резкие, до крика, споры и счеты, но быстро угасали, слишком хорошо всем был известен предмет, и велись споры словно бы не всерьез, а по какой-то традиции, а так-то всем все давно было ясно.

Очередь до Веты дошла тогда, когда у всех созрело ясное ощущение, что пора закругляться, все зевали, переговаривались мирно и утомленно и смотрели на нее с тоской: «Ну, что тебе еще? Неужели не надоело, не человек ты, что ли?»

Вета растерялась: неужели такое можно было устроить нарочно? Или у нее разыгрался приступ болезненной подозрительности? Но думать было некогда, Валентин Федорович сказал мягко:

— Только покороче, пожалуйста, самую суть, все уже устали… — И розовые пятна на его лице выступили подозрительно ярко.

Вета встала, комкая в руках ненужные, нелепые таблицы и графики. Ее доклад сейчас был бессмыслен, пустое сотрясение воздуха, ее слушали невнимательно, вполуха — учили. Вета торопилась, захлебывалась, неловко перескакивала с одной заранее подготовленной фразы к другой, но никто, казалось, ничего не замечал. Когда она кончила, все завозились, завздыхали с облегчением, начали подниматься.

— Товарищи, товарищи, подождите, мы еще не закончили! — кричал Валентин Федорович, стараясь перекрыть шум голосов. — Нам еще надо обсудить сообщение Логачевой. Кто хочет? Никто не хочет?