— Вы любите музыку? — спрашивал он. — Я ужасно люблю музыку. Пойдемте в консерваторию! Я возьму билеты и вам позвоню, ладно?

Он проводил ее до самого подъезда. И Вета совсем не знала, что делать и говорить, как себя вести, пригласить домой было поздно, а повернуться и уйти — неудобно. Она остановилась, и по тому, как он взял и задержал ее руку, она вдруг поняла, что Роман за ней ухаживает, вот что такое случилось. Это не просто была встреча. Теперь между ними возникли какие-то отношения, которые будут продолжаться для них двоих. И мама с папой здесь ни при чем, и никто ни при чем. Только они двое.

— До свидания, Вета. Я вам позвоню, — сказал он.

— Хорошо. До свидания.

Но он не ушел и, приоткрыв дверь, ждал, пока она поднималась по узорной широкой лестнице. Он стоял и смотрел на нее снизу вверх, высокий, немного узкоплечий, светловолосый, шапка в руке.

И когда она уже стояла у двери, он сказал шепотом:

— Спокойной ночи! — И хлопнула за ним парадная дверь.

А Вета стояла, прижавшись щекой к своей двери, и сердце ее колотилось. Вот оно, вот оно пришло для нее. Настал ее час.

Роман позвонил на следующий же день, едва она пришла из школы. Вета сама схватила трубку.

— Алло, это я, — сказал он, — вы меня еще не забыли?

— Нет, — сказала Вета и весь день потом мучилась, что ответила так глупо.

— Ну тогда все в порядке, — сказал Роман и рассмеялся своим хрипловатым, счастливым, коротким смехом, — я позвоню вам завтра; очень много дел.

— Кто это звонил? — спросила мама, выходя из кухни.

— Это? Это Роман, — растерянно ответила Вета.

— Какой Роман?

— Ну помнишь? Роман Ивановский. Они жили с нами вместе в Тарусе, на соседней даче, у Орловых. Помнишь?

— Помню, конечно. Но откуда он взялся и чего хотел?

— Он мне звонил, — сказала Вета.

— Тебе?

— Ну да. Мы с ним встретились вчера на катке.

— Но что у тебя с ним общего? Он же совсем взрослый парень, студент.

— Уже кончил, — гордо сказала Вета. — Ну и что? Он за мной ухаживает.

Она слонялась по квартире, трогала вещи, долго и придирчиво смотрела на себя в зеркало и всякие делала выражения лица. И такое попробовала, какое было тогда на катке у Нади Сомовой, но у нее не получилось. Потом она подняла крышку пианино и стала наигрывать одним пальцем, сама не зная что. И пианино звонко и длинно отвечало ей в тишине квартиры. Как жалко, что не умела она играть. И петь она не умела.

— Мама, — крикнула она, — мама! А где консерватория?

— На улице Герцена. А что?

— Ничего. Я там еще никогда не была.

Она нигде еще не бывала. И ничего не знает. Все-все-все будет у нее в первый раз. И все впереди.

Глава 8

Роман вырос в необычной семье. Родители его оба были художники. Они не ходили по утрам на работу, как все другие родители, они поздно вставали и рано ложились, измеряя жизнь световым днем. И квартира у них тоже была странная, вообще-то это была даже не квартира, а студия, когда-то, еще в незапамятные дни, до рождения Романа, выданная отцу для работы. Студия представляла собой громадную комнату, всю переднюю стенку которой занимало гигантское полукруглое окно в частых переплетах пыльных рам. Это окно и навело, вероятно, на мысль использовать нелепое помещение в большой и бестолковой коммунальной квартире для целей возвышенных и прекрасных. Но Александр Васильевич, женившись на молоденькой и нежной Машеньке Савиной, проявил присущий ему здравый смысл. Он разделил свою студию на три части, так что окна в боковых комнатах получились треугольные, а в средней, самой большой, окно было как окно, почти нормальное, только сверху полукруглое и очень большое — от стены до стены. Впоследствии произошло совсем уж замечательное событие — квартиру решили разделить на несколько отдельных. При дележе к студии отошла еще большая и темная, как пещера, ванная и собственный отдельный выход на черную лестницу в глухой каменный двор маленького арбатского переулка. В этой-то экзотической квартире и родился Роман, и с треугольным окном, полным то зимнего белого блеска, то шороха ночного дождя, то пылания старого клена, растущего во дворе напротив, были связаны самые первые и самые нежные воспоминания его детства. И еще — музыка. В средней — самой большой, проходной — комнате стоял мамин рояль «Бехштейн» с потускневшей от старости крышкой, на которой были навалены груды нот.

Дело в том, что до замужества Мария Николаевна так же, как и две ее старшие сестры, была музыкантшей и так же, как они, неудачливой. Встретив своего будущего мужа, она увлеклась живописью и вскоре занималась ею вполне профессионально. Музыка же — музыка оставалась сама по себе. Мария Николаевна играла неожиданно и бурно в самое неподходящее время — то ранним утром, когда Роман еще спал и просыпался, захваченный этим волнующим мягким и стремительным потоком, то среди дня, когда в маленькой кухоньке, созданной из обрезка бывшего коридора, безнадежно подгорал обед. Роман не знал, хорошо ли она играла, иногда ему казалось, что в музыке что-то не так, он внутренне напрягался, силясь перестроить и повернуть ее по-своему, но это ему никогда не удавалось, музыка пересиливала его, уносила за собой, и он, расслабляясь, покорялся ей, уже убежденный в ее бесконечном превосходстве над собой. Он рано начал учиться играть, и задумчивое сутулое сидение на круглом вертящемся стульчике с руками, тяжело опущенными на желтоватую покоробленную старую клавиатуру, было одним из самых привычных состояний его детства. Но он не делал особых успехов, он был толстым, медлительным и ленивым ребенком с тяжелым подбородком, светлыми ресницами. Едва начав проигрывать гаммы, он погружался в какие-то медленные сонные мечтания неизвестно о чем и надолго застывал, глядя в окно.

Мать же, сидя с ним рядом, нервничала, раздражалась, отталкивала его в сторону, чтобы показать, как надо ставить пальцы, как поднимать и опускать руки, чтобы аккорд был полным, чтобы пели старые клавиши, чтобы эта простенькая песенка звучала, звучала! И оба они забывали про урок, мать играла, а он слушал.

А потом родители вдруг срывались и надолго уезжали на этюды. Тогда к Роману переселялась старшая мамина сестра Клава, и с ее появлением жизнь круто поворачивала на все сто восемьдесят градусов, и это было невероятно интересно.

Раз и навсегда на полную мощность включался репродуктор, который решительно и бесповоротно поднимал их по утрам в шесть часов, задолго до школы и до работы, и они вместе делали зарядку, толстый Роман в черных шароварах и толстая Клава в сиреневых трико до колен. Потом они пили чай. Клава не признавала ни обедов, ни завтраков, суп отменялся сразу же, за ним исчезали котлеты, пюре и каши, и они переходили, как выражалась Клава, на «простую и здоровую пищу» — на чай и конфеты, на свежие булочки с маслом и чайной колбасой, на покупные пирожные и Клавино домашнее варенье. Они оба были сластенами, и Рома никогда не мог понять, как после всего этого роскошества Клава умудрялась сдавать маме сэкономленные на хозяйстве деньги. Ему это казалось одним из многочисленных чудес, на которые Клава была такая мастерица. Она прожила интересную жизнь. С музыкой она покончила раньше и решительнее, чем младшие ее сестры, — пошла работницей на ткацкую фабрику. Это казалось родным страшной экстравагантностью, но через десять лет, пройдя все этапы возвышения, Клава была уже директором фабрики, известным человеком, много ездила за границу, вышла замуж за красавца чекиста четырьмя годами моложе ее. Однажды в недобрый день чекист исчез навсегда, а Клава была возвращена к исходным рубежам — опять попала в рабочие, но к сороковому году снова была начальником цеха, такой и помнил ее Рома, всю в чертежах, в табачном дыму, с веселой разухабистой речью, в которой то и дело проскальзывали совершенно ужасные уличные словечки.

Зато Клава была единственным действующим человеком в их семье, она чинила утюги и плитки, вкручивала лампочки, чистила столовое серебро и являлась время от времени проводить генеральную уборку: выбивала одеяла, стирала гардины и мыла необозримые рамы, отчего вся квартира делалась совершенно другой — новой, просторной, светлой и пустой. Клава умела все — она перелицовывала старую одежду, решала Ромины задачи и критиковала папины картины, вытаскивая из пыльной груды, остро пахнущей краской, одно-два полотна, и высокий, сутулый и молчаливый папа соглашался — да, эти самые лучшие, это ему удалось.