— Нет, помогать — это они не любят…

— Вот ты и написал бы им, пускай съездят еще куда-нибудь для разнообразия.

— Я напишу.

— Нет, ты сейчас напиши, а то они будут рассчитывать, и получится неудобно.

И вот в этом году впервые не ждали они на дачу гостей, не торопясь, спокойно налаживали привычную, радостную жизнь, открыли ставни, перемыли посуду, протерли полы и окна, свежим застелили постели, и сразу в домике стало так хорошо, весело! Все вещи были наглаженные, чистенькие, на вьетнамской циновке у входа стояли рядом две пары тапочек, а за порогом на террасе — резиновые галошки, обрезанные из старых сапог, чтобы легко было переобуваться, когда ходишь в огород и обратно. И в саду была такая красота! Чуть управились с домом, принялись они сгребать в кучи листья и прошлогодний мусор, день был сырой, теплый, куча разгоралась плохо, волей-неволей пришлось постоять возле нее.

Дым стелился низко, на отсыревших стволах яблонь выступила испарина, но ветки еще были непроснувшиеся, жесткие, зато сирень у крыльца вся была покрыта толстыми, готовыми лопнуть парными почками, да и все в саду просыпалось, если приглядеться повнимательней, лезли из черной, сладко пахнущей земли тугие свекольно-красные ростки пионов, рассыпались на полянке незаметные с первого взгляда нежные крокусы, голубые, белые и сиреневые, и в глубине каждого цветка дрожал толстый, густо обсыпанный оранжевой пыльцой пестик.

Юлия Сергеевна ковырнула носком грядку, земля была рыхлая, пушистая, присыпанная удобрениями и золой из печки.

Ну разве это было не счастье? Самое настоящее из всех, какие только бывают на свете. Они вместе, здоровые, свободные, на воздухе, на земле. И никто не придет и не помешает им.

Юлия Сергеевна не любила вспоминать прошлое, все это прошлое было ей не нужно и неприятно; возвращаясь к нему, она словно бы изменяла сегодняшнему своему дню, самому большому своему другу, Сереженьке, а этого она не хотела, не могла. Даже дочерей своих вспоминала она редко; слава богу, были они обе здоровы, хорошо устроены, а если что-то в их жизни было и не так, то в том не ее была вина, обе выросли упрямые, своевольные, они не считались с ней и не слушали ее, они считали себя умнее. Что ж, теперь они обе пожинают плоды своих трудов. Юлия Сергеевна ни в чем не могла себя упрекнуть, она сделала все, что могла, и не ее была вина, что дети хотели жить своим умом. Пусть живут и не пеняют на мать. Они ее добрых советов не послушали. Другое дело — Сереженька.

«Солнышко мое, — нежно думала Юлия Сергеевна, — зимнее мое солнце. Только бы ты был здоров, и больше ничего мне не нужно…» Она давно привыкла называть его про себя так, отчасти потому, что он пришел в ее жизнь слишком поздно, но еще и другое что-то было, какой-то смутный образ морозного солнечного дня, пустого от забот и дел. Он ничего не нес в себе и ничего не обещал, он просто сверкал в толстых сосульках, свисавших с соседнего балкона, устраивал во дворе веселую чехарду голубых и желтых пятен, радостно освещал крыши и боковые стены домов — красные, серые, белые и розовые; он длился и от этого казался бесценным. Таким же был в ее жизни и Сергей Степанович: солнцем, которое освещает все, Один только страх мучил ее, страх его потерять, и часто летними хрупкими и прозрачными ночами, когда их светелка вся была залита лунным светом, вскидывалась она в безумной тревоге. Такая кругом была тишина, что делалось ей жутко, и она с колотящимся сердцем наклонялась над мужем и слушала его дыхание: почему не слышно было привычного его посапывания? Она боялась, что он умрет во сне, и луна плохо действовала на нее, тревожила, вызывала ненужные мысли и бессонницу. Но вдруг в ночной тишине близко прокатывался угрюмый, низкий гудок электровоза, и слышно было, как длинный тяжелый состав стремительно протягивал мимо их поселочка свое суставчатое громыхающее тело. Сергей Степанович всхрапывал, откашливался, переворачивался на другой бок, и снова на Юлию Сергеевну сходили покой и блаженство, и уже жалко было спать в такой красоте, но глаза слипались сами, и она засыпала. Если бы все это могли понимать ее дети! Но нет, они были заняты собой, и им не было дела до каких-то там двух стариков.

И Юлия Сергеевна удивилась, когда в ближайшее воскресенье они всей семьей с утра прикатили к ним на дачу: Вета, Женя и вытянувшаяся, подурневшая Оленька.

— Вот уж гости так гости, — сказала Юлия Сергеевна растерянно, — хоть бы открыточку бросили, я бы приготовилась. Ну проходите, проходите в дом, что же встали? Сереженька, открой ворота, пусть Женя загонит машину в сад…

— Мы не помешали, мама? Вот решили выбраться на воздух.

Они прошли в дом. Елисеев весь последний месяц чувствовал себя неважно. Такое было ощущение, будто слева у него в груди лежал увесистый булыжник и давил, и за целый день он так уставал от него, что начинали ныть плечо и левая рука. Настроение портилось день ото дня. Он снял кардиограмму, на кардиограмме ничего особенного не было, все старые его дела. И все-таки не считаться с болью тоже было неправильно, какие-то выводы надо было делать, а в первую очередь, конечно, пока не поздно, менять образ жизни, тем более что работы становилось все больше, он в полную силу работал уже над докторской. Тем важнее было сейчас чаще переключаться, чаще бывать на воздухе, больше двигаться. И вот они сделали первую попытку что-то изменить в своем образе жизни.

После обеда они гуляли все вместе. Улочка была узенькая, едва проехать одной машине, впереди шла Оля с бабушкой и рассказывала ей что-то умное, за ними шли мужчины и обсуждали последние известия, а Лиза тащилась сзади и рассеянно глядела по сторонам. Целый мир здесь жил, копошился в весенних садиках, в распускающейся первой зелени. Дома попадались разные: то новенькие как игрушечки, то огромные, темные, обветшавшие, чаще всего поделенные уже на двух, а то и на трех хозяев, а над домами было клочковатое весеннее небо с мутным игривым солнышком, и подымались высокие частые сосны. В общем-то, было прекрасно, тихо, хорошо, тепло, дымком тянуло, взлаивали собачонки, люди, попадавшиеся на пути, здоровались. Лиза тоже хотела бы иметь такую маленькую дачку, чтобы приезжать туда весной, подрезать кусты, мести дорожки и здороваться через забор с соседями. Но дачи у них не было, а приезжать сюда не имело никакого смысла. Лиза испытывала знакомую, привычную тоску и обиду на мать и не могла ничего с собой поделать. Она понимала смутно, что если бы смогла проявить больше тепла, нежности и внимания к маме, может быть, ей и удалось что-то растопить и изменить в их отношениях, но она не находила в себе для этого ни душевных сил, ни достаточно сильного желания. Она чувствовала, что раздражает мать, и не прощала ее. В этом замкнутом круге не было ни начала, ни конца.

Лиза понимала: ведь, в сущности, мать ее была честнейшим, бескорыстнейшим человеком. Но бескорыстные люди часто не могут выдержать испытания временем, потому что, как бы ни скрывали это от себя, они рассчитывают, горячо надеются на всеобщее признание и благодарность. А не получив их, становятся самыми несчастными. И однажды они вдруг начинают обижаться и превращаются в таких эгоистов, каких не часто встретишь и среди корыстолюбцев. Они чувствуют себя жертвами. Что же теперь так волновало Лизу: обида или угрызения совести, обманутые надежды или оскорбительное отчуждение? Нет, не то, не то. Главное было в том, что легенда о матери, с которой она выросла и сроднилась, легенда о тесном и вечном союзе матери с ребенком, по которой, что бы ни случалось в жизни, виноватыми могли быть только дети, а матери всегда оставались верными и всепрощающими до самопожертвования, — эта легенда оказалась ложью. Когда-то и у нее была добрая, любящая, прекрасная мать, и она, Лиза, не была исчадием ада, но любовь их рухнула под нажимом времени и обстоятельств, и Лиза чувствовала — она страдает от этого куда больше, чем мама, ведь мама теряла то, что неизбежно должна была потерять, взрослые дети всегда уходят, все равно они не в силах заплатить всех долгов родителям, сама жизнь запланировала их неблагодарными. Но вот то, что потеряла Лиза, было неожиданно и необъяснимо. Почему ее мама больше не любила ее? За какие преступления и какие ошибки? Как могла она, какое имела право ее не любить? Что бы ни придумала Лиза, все теперь было бы зря; раз возникнув, трещина не могла исчезнуть, она могла только расшириться. Исправить уже ничего нельзя. Она потеряла мать при ее жизни, что может быть ужаснее, больнее этого? И что с этим можно было поделать? Только одно — не признавать очевидности. Пусть останется хоть минутная видимость отношений. Только бы все не сказалось вслух, только бы не открылось!