Мне хотелось чем-нибудь помочь отцу, и он дал мне два гнутых гвоздя:

— Ну-ка, распрями их…

— Сейчас, пап.

Я положил гвоздь на камень, долго стучал по нему молотком, но гвоздь вертелся, выскальзывал, и я в конце концов угодил себе по пальцу. От боли хотелось зареветь, но надо мной склонилось похожее на солнышко отцовское лицо с рыжими усами, и я сдержался.

— Больно? Крепись, солдату плакать не положено, — ласково говорил он. — А ты ведь будущий солдат.

— Я крепился, но предательские слезы сами бежали по щекам, и отец вытирал их мне горячими от работы ладонями.

— Знаешь, что всего важнее для солдата? — спрашивал он.

— Что-о?

— Котелок. Причем, такой, который хорошо варит… А если у солдата котелок не варит, то он не солдат, а одно название. Смекаешь? — улыбнулся отец.

Я тоже улыбнулся, хотя не сразу понял, о каком котелке идет речь. А отец показал мне, как лучше расправиться с гвоздем: надо положить его горбом кверху, прижать за кончик, стукнуть два-три раза молотком — и вся недолга. Со вторым гвоздем я справился самостоятельно. Это мне так понравилось, что я разыскал еще несколько гнутых гвоздей и их выпрямил. Потом мы вместе с отцом сколачивали ими скворечник.

…А губная гармошка, привезенная из далекой Германии, уже мало интересовала меня.

СПИЧКА ВЕЛИЧИНОЙ С ПОЛЕНО

Вот чудеса: строгал, пилил

—

И во дворе однажды

Я сам скворечник смастерил,

Как домик двухэтажный!

Живут пернатые жильцы

В согласии и мире:

На верхнем этаже скворцы,

А воробьи — под ними.

Таскают вместе пух и шерсть

До самого заката.

— «И не дерутся? Это вещь

!» —

Сказали мне ребята.

Теперь не расстаюсь с пилой,

Всегда со мною клещи.

Пусть пальцы в ссадинах

порой

—

Учусь я делать вещи!

Я часто болел, и мальчишки водились со мной не очень охотно. Бывало, сидишь у окна и смотришь на тень от избы. Вот она уже подобралась почти к самому палисаднику. Между тенью и плетнем осталась совсем узенькая полоска, похожая на солнечную тропинку. Скоро и ее не будет. Значит, время близится к вечеру: вот-вот должна прийти из лесу сестра. Она, как всегда, принесет корзину грибов.

Я любил перебирать грибы, потому что между ними всегда находил то веточку костяники, то гроздь лесных орехов, похожую на крепко сжатый мальчишеский кулак, то иссиня-черные, вяжущие рот ягоды дикого «дера» — так у нас в деревне называют терновник.

А еще я находил среди грибов разные листья: золотисто-лимонные, похожие на серьги-сердечки — от березы; красные гусиные лапки — от клена; круглые медные пятаки с зубчатыми краями — от осины… Потом, связанные в пестрый пучок, они долго висели на стене, источая едва уловимый запах осеннего леса.

Придумывал я и другие забавы. Как-то попался мне в руки спичечный коробок. В доме у нас берегли каждую спичку, потому что их было мало. Некоторые, с большими головками, сестра даже ухитрялась расщеплять ножом на две, а то и на три части. И мама всегда хвалила ее. Попробовал то же самое сделать и я, но сера со спичек почему-то сразу отскакивала, сами они ломались, а я вошел в азарт и уже принялся за третью, пятую, десятую… И, возможно, научился бы их расщеплять не хуже сестры, да пришла с работы мама. После этого эксперимента красные рубцы от хворостины не пропадали у меня пониже поясницы дня два. Пришлось отсиживаться на печке.

Но и там, в тишине и одиночестве, я никак не мог забыть об этих проклятых спичках. Я представлял себя Главным Спичечным Мастером и в мыслях своих делал спички величиной с полено, чтобы людям удобнее их было расщеплять на части.

А одну, самую большую спичку, никак не меньше бревна, я сделал из одной серы и положил на лугу среди деревни — для всех. Она горела у меня днем и ночью, и каждый мог унести отсюда огонек в свою печку или в костер, куда кому требовалось.

Мне хотелось с кем-нибудь поделиться своей радостью, своим изобретением и я, едва поправившись, помчался к товарищам. Но когда принялся им рассказывать, что я — уже не я, а Главный Спичечный Мастер, они смеялись и говорили:

— Знаем, знаем! Манюха уже рассказывала, как тебя мать за спички хворостиной отлупцевала.

Но несмотря ни на что, страсть к выдумкам у меня не пропадала. Помню, я никак не мог научиться прыгать в речку «солдатиком» и решил потренироваться в старой риге, прыгая с переводины в сено. Прыгнул раз, два, мне это понравилось, а на третий вдруг послышался зловещий треск, и я свалился в сено камнем. Мало того, что я чуть не свернул себе шею, но еще и располосовал штаны! Пришлось сказать матери, что па меня налетело восемь собак и я еле отбился от них, а штаны вот не уберег, разорвали собаки.

— Это где же такая прорва непривязанных собак бродит? — удивилась мать.

— На Выглядовской слободе, — бухнул я первое, что пришло па ум.

— Там и есть одна Жучка у деда Ивана-конюха, да и ту, того гляди, мухи съедят, до того старая.

— Наверное, новых люди завели.

— Надо сходить сказать, чтобы привязывали. Эдак они и покусать могут.

А вечером, когда мать побывала на Выглядовской слободе и убедилась, что никаких новых собак там нету, мне была хорошая выволочка — и за разорванные штаны, и за то, чтобы в другой раз не врал. Но хуже всего было то, что штаны мне зашили не сразу, а дня через три. Других у меня не было, и я сидел в избе, словно на привязи. С какой завистью смотрел я на ребят, которые бегали по улице! И когда мой «домашний арест» кончился, я тут же отправился к ним. А они, как и раньше, относились ко мне с веселой жестокостью. То заставляли пройтись босиком по крапиве, то лизнуть стручок красного перца, то сделать еще что-нибудь в том же духе.

Мы подружились, как это часто бывает, самым неожиданным образом.

После войны грузовые машины в нашем краю были большой редкостью. И мы, мальчишки, каждую из них провожали шумной гурьбой, с наслаждением вдыхая незнакомый запах бензина. Всем нам очень хотелось, чтобы машина остановилась в деревне хоть ненадолго. Тогда можно было бы рассмотреть ее вблизи, похлопать по рубчатым резиновым колесам, заглянуть за толстые стекла фар. Но машины всегда проходили мимо.

Тогда я предложил пойти на хитрость. На дороге мы выкопали канавку, закрыли ее ветками, травой и стали ждать. Проходил день за днем, но ни одного грузовика, а тем более легковушки, через нашу деревню не проезжало. И вдруг, спустя неделю, кто-то из ребят, бегая от избы к избе, радостно сообщал:

— Идет, идет!

Когда зеленая полуторка въезжала в нашу Ключевку, все мы были уже возле дороги.

Ожидания наши сбылись: полуторка попала колесом в канавку и забуксовала! К тому же накануне прошел дождь, так что застряла она основательно. Наши сияющие лица были прямой противоположностью хмурому, раздосадованному лицу шофера.

— Вот оказия, застрял… — виновато сказал он нам, выбравшись из кабины. — Помогите мне, ребятки, давайте камней под колеса набросаем, а я вас потом прокачу.

Нам, конечно, только этого и надо было. Мигом мы собрали в округе все камни, умостили ими часть дороги, и полуторка, тяжело и часто зафыркав, выбралась на сухое место. Шофер нас действительно прокатил — вдоль всей деревни и еще немного за околицу. А меня («как самого старательного», по его словам) он посадил даже рядом с собой в кабинку!