В сознании Цветова откладывались свои подробности, которые ему удавалось поднакопить, наблюдая Стеффенса и Буллита.
Стеффенс вернулся из Кремля, Буллит ждал его. Стеффенс взметнул руку, будто хотел сказать: «О'кэй!» Но Буллит подумал: «Храбрится!» В лице Стеффенса не было той лихости, какая была в жесте.
Даже наоборот: была робость, может быть, даже тревога.
Буллит постучал ладонью по столу, словно вымолвил: не пытай, скажи, как там?
— Хотел спросить обо всем, да как–то не успел, одной встречи мало! — сказал Стеффенс.
— А о чем хотел спросить?
— У меня был сонм вопросов, сонм! — Стеффенс ожил. — Да что там говорить! Никто не спрашивал его о том, о чем хотел спросить я! — он замахал руками. — Русская революция!.. Как она относится к частной торговле, к предпринимательству, к собственности? Да, собственности! Если она убьет собственность, какие стимулы изберет? Нет, я не оговорился: какие стимулы? Достаточно ли у нее этих стимулов, чтобы организовать производство, снабдить страну всем необходимым, да, кстати, и людей заставить работать? Вас коробит это слово… «заставить»? Простите, а как обойтись без этого «заставить», если они не работают? Сознательность? Вы полагаете, что это так просто? А какие формы примет банк, суд, адвокатура? К каким мерам обратится революция, карая своих недругов: тюрьма, ссылка? Если государство и заводчик сохраняют силу, кто защитит меня от них?.. И главное, самое главное: вот мы говорим, демократия…
Цветов не мог без улыбки смотреть на Стеффенса — прелюбопытного человека сотворила природа! Сейчас он был быстр и воодушевлен, бородка его взлохматилась, хохолок стал дыбом, Цветову показался американец этаким злым духом, каким этот дух мнился людям.
— Итак, самое главное — демократия? — Буллит осторожно подтолкнул Стеффенса к его последней фразе. — Демократия?
Стеффенс приумолк, собираясь с силами.
— Как я понимаю, достоинства каждой демократии в ее конечных результатах, а это значит, в достоинствах тех, кого она сделала своими лидерами…
— Вильсон — Ленин, это вы хотели сказать? Стеффенс смешался.
— Откровенно говоря, я не брал так высоко, но достаточно сравнить Чичерина с нашим Лансингом…
Буллит молчал, ничего не скажешь, в очередной раз Стеффенс сместил разговор в более чем деликатную сферу, грубо сместил.
— Русские… ярче?
Стеффенс спрятал глаза — этот разговор увел их слишком далеко.
— Может, и ярче.
27
Сергей заехал к брату на Неглинную. Пришел на память дядя Кирилл. Вспомнилась встреча с ним в банковском королевстве в предвоенном Петербурге. Вспомнил, как шел дядя Кирилл по залу, осиянному солнцем, распушив свои усища, и армия клерков провожала его изумленным взором, как будто то был не человек, а небесное тело, прочертившее след в околоземном пространстве и завершившее свой полет в сияющих покоях банка. А как теперь? Зал был едва ли не таким же, как в Петербурге, но только никто не сидел на своих местах. Люди двигались волнами, как могло показаться, ничего не видя. Те, в петербургском банковском королевстве, были как бы на одно лицо: темные костюмы, бороды и пейсы, безупречно выправленные проборы, разделившие редеющие волосы пополам с точностью до единой волосины, склеротический румянец, раскинувший по щекам ярко–красные деревца… А тут будто одеяло, сшитое из лоскутов, куда как пестро и не богато. Да был ли отродясь банковский зал таким? Ватники и безрукавки, меховые «обдер–гайчики», тулупы, тужурки и кучерские поддевки, выходные деми с наскоро нашитыми каракулевыми, котиковыми и бобровыми воротниками и шубы, сшитые из телячьих шкур, плохо выделанных и по этой причине дурно пахнущих, а ко всему этому валенки, валенки, валенки, сапоги на проспиртованной подошве, добытые из военных кладовых, трофейные башмаки на подковах, бурки, легкие, подшитые кожей, готовые вот–вот пуститься в пляс, ноговицы, унты, даже постолы и сандалии… Видно, это было время обеда, и в руках каждого, кто шел, была чашка с блюдцем. Чашки были разные: фарфоровые, фаянсовые и глиняные, в трещинах, стянутые проволочкой, с отхваченными краями, того особого тускло–желтого цвета, какой обретает даже нежнейший фарфор от прикосновения рук человеческих… И вся эта толпа, смятенная, возбужденная дыханием цикория и жареного лука, которое поднималось из полуподвала, где находилась банковская столовка, вся эта разноликая и разномастная толпа валила валом, готовая сшибить все, что возникало на ее пути, в том числе и собственного директора…
Толпа схлынула, и большой банковский зал можно было обозреть без труда. Точно его обитатели разбежались в панике, на столе валялись варежки, брошенные наотмашь (при этаком холоде впору и варежки), из полуоткрытого ящика выпер клубок шерсти со спицами (не иначе знаток дебета и кредита, не вынимая рук из ящика, довязывал набрюшник), из корзины, пробившись сквозь многослойное тряпье, таращила глаз кошка (видно, ласковая животина помогала почтенному канцеляристу скоротать восемь долгих часов).
— Как… банк? — засмеялся старший Цветов, вызывая на откровенность Сергея.
— Куда как здоров банк, братец мой дорогой…
— Здоров, говоришь? — Герман повел головой сокрушенно. — Не до жиру, быть бы живу?..
— Не до жиру!..
В иное время, пожалуй, можно было и продолжить разговор, но сейчас нет настроения, да и банковские служащие, наскоро одолев нехитрую трапезу, возвращались в залг неожиданно прозрев. По тому, как они раскланивались с Германом, можно было подумать, что, утолив голод, они обрели способность видеть.
Но, прежде чем направиться к выходу, старший Цветов остановился у секретера со створчатым верхом, приподнятым в эту минуту.
— Как с завтрашней поездкой? — спросил Герман старика со шкиперской бородкой, обильно седой и давно не стриженной. — Колики в почках поутихли?
Старик взлохматил бороду, отчего она стала в два раза больше:
— Эту ночь не спал, да уж как–нибудь…
— А может быть, вице–директора снарядить?
— Нет, сам!
Герман переступил с ноги на ногу, казалось, он только теперь понял, что решение за ним.
— Ну, сам так сам…
Они пошли к выходу, торопясь. И то надо торопиться: в далеких Сокольниках немалое торжество, Лари–син день. Но до Сокольников вон какие длинные версты, еще успеешь себя приготовить ко встрече с сестрой, придав соответствующий вид и своему лицу, и своим мыслям.
— Ты рассмотрел этого старика среброкудрого, Сергей?
— Как мог, а что?
— Старикан — уникум! — произнес Цветов–старший едва слышно, впрочем, толстое стекло, отсекшее пассажиров от водителя, позволяло тем, кто расположился на заднем сиденье, и посумерничать, не опасаясь, что их беседа будет услышана. — Отыскал тайные пути к штольне, куда было упрятано энное количество презренного металла…
— Отыскал… в смысле помог вернуть? Старший Цветов не торопился ответить.
— Убежден, поможет.
— Ну что ж, хорошо, коли убежден…
Они были на сокольнической просеке без малого в семь и, едва открыв входную дверь, возрадовались, услышав запах праздничного пирога. Да, этот пирог, по нынешним ненастным временам невиданно пышный, был помещен посреди стола, как бы возглашая: в доме Цветовых праздник! Хрустальный графин с высокой шестигранной пробкой был полон наливки тончайшего рубинового оттенка, быть может, вишня, а возможно, слива или смородина.
Братья, немало смущаясь, извлекли из коробка, оклеенного бархатом, серебряную стрельчатую брошь, осиянную сапфировым зернышком, торжественно–хлопотливо прикрепили ее к кармашку блузы, которую по случаю праздника надела Лариса. Сестра могла только догадываться, каких трудов стоило братьям добыть белую стрелу.
Был произнесен тост, что, к удивлению братьев, вызвало у сестры приступ необъяснимой печали. В ответ на поздравления из ее неожиданно повлажневших глаз выпали слезы едва ли не такой величины, как зерно сапфира в ее броши.