— Вот так проедешь от Китайгородской стены до Пречистенки и все поймешь, — вздохнул Даниелов.
— Не надо, не надо…
Старший Даниелов оказался совершенно лысым, с сильными ухватистыми руками и серо–бурыми усами, которые свисали так, будто бы их окунули в воду.
— Скажите откровенно, есть хотите? — обратился он к гостям. — Вот присядьте ненадолго, подкрепитесь, как говорят, чем бог послал, а потом приступим к делу Вот только худо: хозяйка моя уехала к матери в Орел… ну, я сам как–нибудь… — он подошел к брату, положил ему на спину большую, не по росту руку — Как ты, Сандро?.. — видно, он любил брата.
Хозяин поставил перед гостями медное блюдо с круглым, едва ли не в размер блюда пирогом.
Вот хозяйка наскребла муки, как говорят, по сусекам и сотворила орловский пирог с капустой, — он взглянул на брата. — Сандро любит наши пироги. Представьте, к капусте прибавляется капелька сахару… Сладкий пирог с капустой!
Младший Даниелов закивал головой.
— Да, у Ксаны это получается… — подтвердил он. — Сладкие пироги с капустой. А Коля не пришел из школы? — спросил он брата.
— Придет, придет твой Коля, — улыбнулся старший Даниелов. — Этакая аномалия: я почти молодожен, после смерти жены зарекся жениться, а потом не выдержал и… родил сына… Не очень ловко, на нашем юге поняли бы, а тут не понимают… Иду с сыном, все принимают за деда, никому в голову не придет, что я отец… — он посмотрел на брата, во взгляде была приязнь, он действительно давно его не видел. — К орловскому пирогу очень хорош чай с молоком, да молоКа нет…
— По нынешним временам сойдет и без молока, — подал голос младший Даниелов.
— Ну что ж, тогда к столу, — простер свои крупные руки хозяин. — А я начну помаленьку показывать. Только, чур, моя коллекция остановилась на четырнадцатом годе — в последние годы не покупал, как, впрочем, и не продавал… Одним словом, все остановилось до лучших времен, а они, наверно, не за горами… Не так ли? — он устремил глаза на Карахана, казалось, в них разом поселилось ненастье.
— Надеюсь, что будет так, — заметил Карахан, внимательно глядя на старшего Даниелова, хозяин все больше интересовал гостя.
А между тем Николай Христофорович начал показывать свою коллекцию, показ тем более увлек гостей, что сопровождался репликами Даниелова, в которых была страсть — он очень любил свое собрание. У собирательства Даниелова свой замысел — Николай Христофорович не вступал в соперничество ни с музеями, ни с крупными собирателями, как бы заранее уступая первенство им, — он собирал эскизы к известным полотнам.
— А по какой причине именно передвижники? — спросил Карахан, его, конечно, немало заинтересовало собрание, но хотелось, чтобы все собранное объяснило ему и хозяина, он продолжал пристально наблюдать его.
Вопрос гостя озадачил, Даниелов–старший не привык отвечать на общие вопросы.
— Я заметил, передвижники — это как раз то, что ближе всего земным заботам…
— Земным… значит, дело? — спросил Карахан.
— Вы сказали, дело? — переспросил хозяин, улыбаясь, впрочем, в улыбке не было иронии. — Нет, земным — значит, близким человеку… Для меня земной тождествен человеку…
— Как понять — человеку? — вопрос Карахана не обнаруживал удивления.
— Так, как передвижники знали человека, никто его не знал… — сказал Даниелов–старший. — Портреты Крамского по богатству психологических оттенков не уступают Рембрандту… — добавил он.
— Крамской знал историю России?
— И человека в ней. Я люблю его портреты крестьян, Крамской очень силен там…
— Вы пишете об этом? — Карахан обратил взгляд на письменный стол, посреди которого возвышалась рукопись Даниелова–старшего.
— Да, мне хотелось сказать именно об этом… Никто лучше него не понимал, сколь необходимо искусство людям, он шел впереди времени, и это влекло к нему художников.
— Ему нравилось быть впереди? — спросил Карахан и испытующе посмотрел на хозяина, он все еще изучал его.
— Нравилось, как каждому борцу… Храброму борцу, — добавил он.
— А я слышал, передвижники многим обязаны Куинджи… — вдруг произнес Карахан.
Старший Даниелов внимательно посмотрел на гостя, он точно подумал: «А ты не так прост, как кажешься на первый взгляд!»
— Большое общественное дело всегда нуждается в нравственном примере. Куинджи его подавал…
— Говорят, совестливый человек? — спросил Карахан.
— Не то слово, святой человек… — уточнил Даниелов–старший, как мог акцентируя на слове «святой». — Много, очень много добра сделал людям, при этом бескорыстно… Заметьте, совершенно бескорыстно…
— Это было полезно передвижникам?..
— Больше того, русскому искусству…
В дверь постучали, как могло показаться, настойчиво.
— Войдите, — вдруг сказал Даниелов–старший по–армянски. — Входите, входите, дверь открыта, — повторил он все так лее по–армянски.
Но дверь открылась не сразу, видно, человек, стоящий по ту сторону двери, чуть–чуть робел. Стучал с настойчивостью и робел? Да, можно было подумать и так, но хозяин не смутился, не иначе он связывал это с представлением о человеке, что стоял по ту сторону двери.
— Входите, — повторил Даниелов–старший и, отзываясь на голос за дверью, едва различимый, добавил: — Ну что ж, входите и вдвоем…
Открылась дверь, открылась неожиданно широко, в дверях стоял чернобородый человек, низкорослый и заметно кривоногий, что подчеркивали узкие брюки, поверх которых были надеты черные шерстяные носки, рядом стоял мальчик, такой же коренастый и кривоногий.
Рассмотрев гостей, они поклонились, вначале старший, потом младший, но сесть отказались, оставшись стоять у двери.
— Это мои соседи, отец и сын, армяне беженцы, поселились в соседнем доме… — сказал хозяин. — Так и будешь стоять у двери? Садись и посади сына… Вот так. Я чаю налью.
— Беженцы?.. — спросил Карахан и взглянул на Александра Христофоровича: не о них ли шла речь накануне?
— Да, беженцы, — спокойно ответил Даниелов–старший. — Говорит, если бы добрые люди не остановили, побежали дальше… Что хотел сказать, Месроп? — обратился он к чернобородому. — Небось устал? Я вижу, у сына глаза слипаются… — он обратился к Ка–рахану: — Как–нибудь надо жить. Ходят из дома в дом, пилят дрова. Их тут все знают… Нет, не только отец, сын тоже… Двуручная пила выручает! Сколько лет сыну? Одиннадцать!.. Да, только одиннадцать. А что будешь делать? Ну, говори, говори, по–армянски говори…
Чернобородый говорит, прихлебывая чай, стакан с чаем стоит и перед сыном, но тот не пригубил, видно, устал смертельно. Чернобородый говорит, разумеется, по–армянски, а Даниелов–старший печально слушает, покачивая головой.
— Лав… лав… Хорошо… хорошо… — говорит он, но слова эти выражают единственное: он хочет ободрить того, кого он назвал Месропом, пусть он скажет все, что хочет сказать. — Ты понимаешь? — вдруг он обращается к брату. — Понимаешь… о чем говорит Месроп?..
— Так, отдельные слова… что–то о весне и солнце… — произносит Даниелов–младший, смутившись.
— Ты почти понял все, — улыбается Николай Христофорович и, обратившись к чернобородому, добавляет: — Лав… Шат лав… Хорошо… Очень хорошо…
Но чернобородый умолкает и, посмотрев на сына, сокрушенно покачивает головой — сын спит.
— Ну, если так хочется ехать, надо ехать! — вдруг произносит Даниелов–старший по–русски и, взглянув на Карахана, продолжает: — Говорит, не может жить без земли… Здесь, говорит, снег, а там уже сеют — солнце на земле одно. Так и сказал: солнце одно… И еще сказал: если я продержу еще здесь сына, он отвыкнет от земли и привыкнет к камням, а человек — это земля, не камни… Это по–армянски очень хорошо получается…
Карахан горестно кивает, да и Даниелов–младший как–то утратил дар красноречия.
…Они едут обратно той же дорогой, какой приехали сюда по–прежнему с карнизов срываются и падают на тротуар глыбы снега, тяжелые от талой воды, прохожих меньше. Была бы жизнь полегче, так рано улицы не опустели, думает Карахан.