— Спасибо, брат, век тебя не забуду, — глухим голосом сказал Колотай. — И родителей твоих тоже, и братьев. Живите счастливо! И пусть никто не поработит ваш край, пусть он будет свободным всегда и вы вместе с ним. Вы достойны этого, я убедился еще раз сегодня, вот сейчас. Да поможет вам Бог!

Он вытер глаза, тряхнул головой, будто желая поставить там все на место, посмотрел на Юхана, который все держал банкноты в руке и протягивал их ему и, наконец, взял, шутя поплевал на них три раза и спрятал в карман своих ватников защитного цвета.

— Теперь я буду спать спокойно, — сказал Юхан, — и спасибо передам всем своим. Ты им понравился. И мне тоже как брат. Пусть и тебе Бог помогает.

Через окно возле двери они увидели, что к зданию направляется запахнутый в тулуп постовой.

— Это за мной, — ткнул себя пальцем в грудь Юхан. — Он дал мне на встречу с тобой пять минут. Тэрвэ!

И Юхан крепко обнял Колотая, похлопал его по плечам.

— Иди, Юхан, но заходи еще ко мне. Я здесь буду, хотя не знаю, как долго. Тэрвэ!

Они пожали друг другу руки. У Колотая снова на глаза навернулись слезы. Он закрыл дверь за Юханом и пошел в свой номер. Шел тяжело как старик, еле волочил ноги — так взволновал его визит Юхана, особенно эти его деньги, которые ему и самому нужны.

В комнате он снова упал на кровать, закрыл глаза, но успокоиться не мог: Юхан не выходил у него из головы. Опасность сблизила его с этим финским парнем, и теперь расставание для него было тяжелее, чем он думал. Будто что–то свое, родное увидел, почувствовал он в нем, что–то неуловимое их объединяло, не только опасность.

А ведь их хотели сделать врагами, чтобы они стреляли друг в друга… И если бы еще немного, они и стреляли бы… Однако же они стали друзьями вопреки этим всем… Хорошо, что Юхан оказался здесь, теперь уже война не достанет его, а вот Колотая еще как легко достанет. Сколько нужно времени, чтобы оформить его документы на выезд? Неделю, две, ну месяц. А за месяц ничего не изменится, война еще будет идти, и его, как обстрелянного солдата, бросят в бой еще раз, чтобы мог искупить свою вину за плен. Очень даже может так случиться. А может случиться еще и хуже: как человека, который сдался врагу в плен — сдался, можешь не оправдываться, ничего не докажешь! — тебя посадят за решетку, или отправят далеко–далеко, в Советском Союзе есть такие милые уголки, что мир тебе покажется не то что не раем, а хуже любого ада. И там ты будешь припухать неизвестно сколько лет, пока ударной работой в шахте не искупишь свой грех перед родиной. И она устами какого–нибудь начальника лагеря скажет тебе: твое счастье, что на твою голову не свалился камень, что ты не сломался и возвращаешься домой, чтобы укреплять страну и защищать ее от врагов. Если нужно будет, родина снова поставит тебя в армейские ряды, не забывая, однако, что в тяжкую минуту ты однажды струсил и поднял руки. Второй раз такое не может повториться.

Второго раза может и не быть. Хотя… в мире всякое случается. Бывает и не такое. И не только с одним тобой. Радуйся, что все произошло именно так. Что все идет в том направлении, в котором надо. Во всяком случае, так ему кажется. Написать автобиографию — разве для этого нужно быть гением? Сел и пиши, только смело, без оглядки, пиши как было. Кто виноват, что они шли без разведки, как с завязанными глазами? Кто виноват, что им прислали нового командира как раз тогда, когда нужно выступать? Кто виноват, что он завел бригаду в ловушку? По своей слепоте или, может, по злому умыслу, по преступному плану? По тому, как все происходило, можно подумать, что был какой–то преступный план, чтобы уничтожить бригаду, чтобы подставить ее под кинжальный перекрестный огонь. Случайно бригада не могла наткнуться на такую мощную по силе огня засаду, возникает мысль, что ловушка была заранее подготовлена: они на открытой местности, на гладком льду, как гуси на воде, а финны — все скрыты, все недосягаемые, их просто нет! Это не был бой равного с равным, это был, если говорить открыто, спланированный расстрел бригады. Вопрос только в том, кто его спланировал. На кого повесят это кровавое поражение? Или прикроются обычным: бригада на марше случайно попала в засаду. Начался бой, в котором она… погибла. Но боя никакого не было! Был расстрел! В открытом бою финны не победили бы, их было, так казалось тогда Колотаю, так он чувствовал своей шкурой, — финнов было намного меньше, но они попрятались за деревьями, чтобы видеть противника и не выставляться самим. Это был своего рода показательный учебный бой: вот вам живые мишени, ваша задача — за короткое время не дать им убежать из–под прицелов вашего оружия. Главное — попасть в мишень: в одну, две, три. Так оно, видимо, и было: каждый финн, который сидел в этой засаде, мог убить не одного, а двух, трех и больше бойцов бригады. Там она и пропала, растворилась, слилась со снегом и перестала существовать как боевая единица. Вот такая получилась финская баня…

Сколько раз Колотай делал тактический разбор этого боя–расстрела и всегда приходил к одной и той же мысли: ловушка была спланирована, подготовлена, и они попали в нее не случайно, а по наводке. Эти ракеты: красная, зеленая, потом опять красная — все было так продумано… Вот только по чьей наводке? Вопрос так и оставался без ответа. Разве мог он, обычный рядовой боец, что–то знать из того, что творилось где–то там, в верхах, в штабах, за их плечами? Может случиться, что за это время, спустя месяц после того случая, что–то там и выяснили, что–то раскопали и пронюхали советские разведчики, и имеют определенные доказательства того, что и как там произошло, кто и как допустил, чтобы такое могло произойти. Возможно, кто–то ответит за так бездарно пролитую кровь советских бойцов. А может, и нет. В мире всякое бывает. Бывает и не такое. И виноватого так и не находят. Виноват… случай!

Колотай встал, заходил по комнате. Какой долгий день! Первый день его свободы… Это хорошо, что долгий: прием у посла, приход Юхана, эти деньги, потом фотографирование, автобиография, которая все еще не написана. «Напишу, напишу», — успокаивал себя Колотай. Сегодня уже ничего не выйдет, он устал не физически, а морально, психологически: одно, второе, третье… Разве он знал вчера, еще сидя в вагоне, что его ожидает сегодня? Никогда! Вчера и сегодня — это небо и земля, это черное и белое, это столько всего неожиданного, неизвестного, такого, от чего он, Колотай, был далекодалеко, и никогда не думал, что когда–нибудь его может забросить в такой водоворот событий.

Ну вот, стук в дверь. Может, ужин? Нет, вошла Вера Адамовна. В руке у нее был белый листик, она помахала им в воздухе.

— Кто здесь нарисован? — весело спросила она как будто у самой себя. — Ну–ка отгадайте! — уже Колотаю. — Не узнаете себя: такой строгий, надутый как мышь на крупы. А чего? Нужно радоваться, а не…

Она подошла к Колотаю, показала ему снимки: два с одной стороны, два с другой, повернутые «ногами» в середину.

Колотай взял, присмотрелся: действительно, с трудом узнал себя — нахмуренный, даже как будто скривленный, словно у него болят зубы или живот.

— Еще хорошо, что и так. Могло быть и хуже, — успокоил он себя, — не люблю смотреть в объектив… Как под прицелом…

— Привыкайте. И не забудьте, что на вас уже заведено личное дело. Там будет и одна из этих фоток. А бумажки будут поступать постепенно, но неуклонно. Первая — ваша автобиография. Как идет работа?

— Начал, но до конца далеко, — ответил Колотай.

— Не тяните. Машина завертелась, — как–то поучительно сказала Вера Адамовна. — Может, вам помочь? — спросила совсем другим тоном, каким- то таинственным, заговорщицким.

— А как вы поможете? — удивился наивный Колотай.

— Очень просто, в четыре руки, как на пианино. Видели?

Признаться, он такого не видел, но знал, что это такое.

— Я согласен, — ответил Колотай, не зная еще, что скрывается за этими ее словами. Неужели здесь какой–то двойной смысл?

— Тогда ждите меня в двенадцать, — сказала она серьезно, забрала у него фотографии и вышла.