Каким диким контрастом казалось — и было! — его далекое юношеское увлечение и суровая сегодняшняя действительность! Их никак нельзя было соединить вместе, как горячее с холодным, как огонь и снег. Однако же нужно как–то соединить: нужно отбросить лирику, всякие там сантименты. Пусть это останется для тебя, пусть его никто не знает, один ты. А в своей биографии ты пиши то, чего требует форма: где, когда, как и что — точно, сухо, убедительно. Коротко и ясно…
Сначала все шло гладко, не было даже над чем задумываться. А потом — все тяжелее и тяжелее, как та езда на лыжах по пушистому глубокому снегу: ты, казалось бы, двигаешься, стремишься вперед, а никакого сдвига нет — топтание на месте! Но не спеши — посоветовала Вера Адамовна. Куда тебя несет?
Он перескочил на другое: какая она все–таки приветливая, привлекательная женщина. Сразу бросилась ему в глаза… Может, это потому, что он был далеко от женщин все эти месяцы, отирался только возле гимнастерок, шинелей, командирских тулупов? Изредка лишь кое–где мелькала какая- нибудь женская косынка или шапочка, но и та скоро терялась среди мужских фуражек, и даже тонкий запах женской парфюмерии не успевал просочиться к нему через эту густую завесу крепкого мужского пота, табачного дыма и водочного перегара. Может, это даже и хорошо, потому что война — не для женщин.
X
Тяжело было возвращаться к действительности, потому что она совсем не такая, как далекое светлое воспоминание, она — как болезненная рана, на которой нужно сменить бинты на свежие, а чтобы это сделать, необходимо сорвать прежние, присохшие, болящие, но они уже приросли к твоему телу и стали его частью: их лучше не трогать.
Колотай отогнал от себя наваждение, прошелся по комнате. Натертый паркет слегка поскрипывал под ногами. Бог ты мой, он ходит по паркету! Когда это было? Где это было? Даже и вспомнить трудно. Может, никогда? Но ты же его где–то видел, слышал этот легкий, отличный от других звуков скрип? Может, в школе, что маловероятно, а может, в институте, в кабинете у директора, когда к нему вызывали по одному лыжников — «добровольцев», а он жал каждому руку и говорил прощальные слова, желал вернуться с победой? Может, тогда?
Снова его понесло! Что сегодня за день? Неужели эта Вера Адамовна своим видом или еще чем–то приблизила его к тем событиям, к тем людям, которые были далеко отодвинуты в сознании чем–то более важным и не столько важным, сколько более насущным, тем, чем ты живешь сегодня и будешь жить завтра, поэтому у тебя нет времени оглянуться назад, подумать, что–то подытожить, вспомнить.
Рано, рано еще тебе, Колотай, предаваться воспоминаниям. Нужно всего накопить, а потом уже все нажитое–пережитое рассматривать, взвешивать- просушивать, что отсеивать, а что класть глубже. Еще так мало прожито, хотя пережито много, особенно за последние месяцы. Ты здесь показал себя должным образом, хотя от тебя ничего, кажется, и не зависело. Все вилось–плелось вокруг тебя, вокруг твоей персоны, а ты как будто ко всему этому сам не имел отношения. Хотя и был неким как бы центром…
Он отогнал от себя воспоминания–надоеды, снова вернулся к событиям конца прошлого года, когда жизнь его завертелась, как опавшая листва, на которую налетает вихрь, и она крутится штопором, поднимается в небо все выше и выше и аж пропадает. Он еще не пропал для себя, а для родителей, для своих, его уже нет, и неизвестно, будет ли…
Медленно он выезжает на ровную дорогу — их встречает Ленинград. Такого города за свою короткую жизнь он еще не видел. Здесь есть на что посмотреть, чем полюбоваться — с ахами, охами, с эпитетами — величественный, грандиозный, внушительный, самый–самый: Зимний дворец, «Аврора» на Неве, памятник Петру I от Екатерины II, Исаакиевский собор, Петропавловская крепость, Александрийский столп на Дворцовой площади с «ангелом в натуральную величину» наверху… Здесь где–то на Мойке жил Пушкин, был смертельно ранен Дантесом на Черной речке сто лет назад, почти ровно… Здесь ходили Достоевский, Некрасов, в Петропавловке сидел Чернышевский и писал свой роман «Что делать?»… Разводные мосты на Неве, белые ночи…
Ах, как хорошо было бы попасть сюда на экскурсию, а не проездом на фронт! Белые ночи! Ты увидел их вблизи, и северное сияние висело у тебя над самой головой, и ты подумывал, что оно невзначай может обвалиться на тебя, и ты сгоришь в нем, как горит малая былинка в большом лесном пожаре…
Неожиданный стук в дверь заставил его вздрогнуть. Сказал хрипло «входите» — и на пороге стояла Вера Адамовна. Не проходя дальше, она спросила у него по–белорусски:
— Скажыце, Васіль, дзе вам лепш абедаць? Тут ці ў сталовай?
— Калі можна, я хацеў бы тут. Не люблю кампаніяў, — добавил еще.
— Хорошо, вам принесут, — сказала она, и уже хотела идти, но задержалась и спросила: — Как ваша работа, идет?
— Идет, но медленно, — честно признался Колотай. — Особенно вторая половина.
— Война? — переспросила Вера Адамовна. — Вам довелось понюхать пороха?
— Довелось… Около двух месяцев.
— Погибнуть можно и за один день, а вы пробыли там почти два месяца. Вы просто счастливый человек, молитесь Богу!
— А я и молюсь, — серьезно ответил Колотай, — и благодарю…
Интересно, что она, комсомолка или уже партийная, заговорила про Бога.
И он не постеснялся ей признаться, что молится и благодарит. Может, не стоило этого делать, чтобы не испортить биографию? Но чего тут уже бояться? Плен ее испортил окончательно…
Она ничего не ответила, только бросила от порога:
— Сейчас принесут обед, — и исчезла за дверью, на коридоре слышался стук ее сапожек.
Колотай посмотрел на свои-Хапайнена часы: скоро два. Он сел за стол, перечитал написанное, кое–что исправил, но дальше не сдвинулось — нужна была передышка.
Не прошло и десяти минут, как в дверь опять постучали, вроде даже чем–то твердым. Он сам открыл — перед ним стояла молодая темноволосая женщина в белом фартучке и наколке. Она поздоровалась, прошла в комнату и поставила ему на столик со своего подноса все, что принесла, даже не забыла прибор с солонкой, горчицей и перцем. Само собой, не забыла о ноже с вилкой из нержавейки, а не из алюминия, как в их казарме, — отметил про себя Колотай. Тарелки — глубокая с борщом и мелкая с двумя котлетами, — тоже были фарфоровые, а не алюминиевые: не та категория обслуживания.
Колотай поблагодарил, официантка ушла, внимательно посмотрев на него, будто искала повод поговорить. Запах свежей еды защекотал у него в носу, пробудил аппетит, который спал где–то далеко. О еде Колотай в последнее время не думал, хватало забот поважней, к тому же он в эти дни путешествия не голодал, была еда, хоть и сухая: хозяйка дала им в дорогу на много дней вперед. А напитки или газировку они покупали в буфете. Сегодня он ест то, что едят нормальные люди каждый день, живя в нормальных условиях. Это справедливо, так оно и должно быть. А вот таким, как он, которые топчутся в финских снегах, приносят — хорошо, если приносят — горячую кашу в термосах, может еще какую–то рыбу или кусок мяса. Редко — три раза в день, а то два или один. А когда ребята сидят в окружении, что они там едят? Сырую или жареную на костре конину, если она еще не закончилась. А сколько наших парней попали в окружение и не имеют сил выбраться оттуда, потому что все патроны закончились, а они не могут ступить и пяти шагов в непролазную чащу, чтобы их не встретили прицельным огнем. Хорошо, если перед тобой будет голый ольшаник, заболоченная и слабо замерзшая под снегом земля, иначе ноги твои сразу увязнут, и если ты в валенках, то можешь остаться босиком, а если в ботинках или обмотках — ты еще герой, вынесешь ноги на сухое…
Ну–ну, Колотай, ты еще герой, ты уцелел, тебе еще повезло. Ему вспомнился уже забытый сон о том, как они с Юханом искали выход через густой завал, как тяжело его было найти, но они все же как–то выбрались на ровную дорогу. Тогда Колотай даже не задумался, что могли означать эти их поиски выхода, сны он не умел разгадывать, а тут оказалось, что сон сбылся: они перешли границу, выбрались на дорогу. Только дорога эта у каждого своя, и куда она каждого из них выведет, еще не ясно.