Колотай, не веря, что все закончено и они могут ехать, тоже ответил «тэрвэ».

Первыми тронулись с места полицейские, они поехали по дороге на юг, куда и направлялись сразу, а Юхан и Колотай, посмотрев им вслед, пошли своей дорогой — на запад, как шли до этого. Юхан оглянулся на Колотая и с улыбкой сказал:

— Хювя он — харашо!

— Хювя он, — повторил Колотай, — хорошо! — и захохотал, словно сбрасывая с себя холодное оцепенение и груз уже прошедшего страха.

Все обошлось — ну и хорошо. Хювя он, — как говорят финны. И во второй раз обошлось для него хорошо…

VI

В тот день они просто не узнавали себя: прошли еще километров десять на запад, заглянули к знакомому Хапайнена, живущему в небольшом городке, передали «тэрвэ», попили кофе, добавив еще свой, из рюкзака Колотая, Юхан еще немного поговорил со знакомым отца, и они двинулись обратно. Настроение было приподнятое у обоих. Юхан радовался, что все закончилось мирно, что его документы сыграли свою роль, не были, так сказать, проигнорированы слугами правопорядка, что эти слуги — и это очень важно — не нарушили его сами, как нередко бывает, если власть не контролировать сверху. А сверху в то время был только Всевышний, может, он и поставил все на свои места.

Колотай тоже чувствовал себя чуть ли не именинником: что ни говори, а он остался под защитой закона, его не взяли в наручники, позвякивающие у полицейских на поясах под куртками. В военное время законы меняются и из гуманных и мягких становятся суровыми и жестокими, а, скорее всего, их делают такими люди, которые тоже становятся жестокими и безжалостными. Что такое война, если не насилие и жестокость? Говорят, что без этого нельзя выиграть войну. Нельзя жалеть врага, потому что, жалея, не победишь. Но нельзя жалеть и своих, ведь если их жалеть, они не захотят идти на смерть из–за каких–то там сомнительных выгод, за чужие земли и чужие богатства, которые они, властители, хотят сделать своими. Покажи только слабость, ослабь поводья — и они разбегутся в разные стороны, и ты останешься один, как луна на небе, и горе тебе будет: погибнешь вместе с тем режимом, который тебя содержал до сих пор, поил и кормил, наделял властью. Нет, ослаблять поводья нельзя, власть всегда держится на силе и насилии, на притеснении, на крови и слезах, — как чужих, так и своих людей.

А сегодня закон не был нарушен, потому что рядом с одним сердитым и обиженным были еще двое, которым злоба не застлала глаза и не затуманила мозги, и они смогли увидеть в нем, Колотае, человека, которого нельзя убивать, потому что он уже не открытый враг, а пленный, взятый, как ни странно, под защиту законов этой страны. Пленный — это уже не солдат, он, фактически, мирный человек, которого можно заставить работать, чтобы не был дармоедом для государства. В такой вот роли его молодой хозяин Юхан и выставил Колотая — и этим самым спас от беды, которая могла с ним случиться.

Колотаю ни с того ни с сего вдруг стрельнуло в голову: а если бы на место этих финских полицейских да поставить советских милиционеров? Какая бы получилась картина? Они перевернули бы все с ног на голову и сразу сказали бы, что Колотай — замаскировавшийся под пленного шпион! Есть справка, что ты, Колотай, пленный, что твой хозяин Хапайнен? — Хорошо. Но как ты докажешь, что ты Колотай, а не Иванов, Петров? Где фото твое? Нет! Значит, на твоем месте может быть кто угодно. Ты — это не ты! Понял? Руки! — и сразу щелкнули бы наручники.

Кажется, мелочь, а на ней держится все — это доверие. Здесь человеку верят, у нас — нет. У нас человек не может доказать, что он — не шпион…

Домой они будто на крыльях летели. Теперь Колотай шел первым и, пока были силы, старался, как мог. Юхан отставал от него, а может, просто не хотел выкладываться, тратить последний пот, который еще очень даже понадобится. Сам Колотай не был скор на пот, но где–то на середине дороги почувствовал, что плечи постепенно становятся мокрыми, и тогда уже нельзя притормаживать, потому что мокрые плечи сразу начинали чувствовать холод. А что такое холод за плечами? Это простуда, на которую он не имеет никакого права: он подневольный, должен быть в форме и делать то, что ему скажут. А сказано ему одно — тренироваться!

Сегодня они хорошо–о–о потренировались, Колотай такого сюрприза не ожидал. Он надеялся, что все, как и раньше, пройдет спокойно, что они отмеряют свои километры туда и обратно — и ничто не нарушит их обычный темп и ритм. Ан нет, сегодня случилось неожиданное, что, между прочим, и должно было когда–нибудь случиться, и хорошо, что все закончилось для них, особенно для него, Колотая, так мирно.

Интересно, что говорили полицаи Юхану? Но это он узнает тогда, когда Юхан расскажет родителям, а Хапайнен перескажет ему по–русски.

Наконец они выехали на знакомую уже дорогу, ведущую с севера на юг, посмотрели налево–направо, — и обрадовались, как дети: будто полицейские еще раз могли здесь встретиться! Они с облегчением вздохнули и через несколько минут скрылись в лесу, двигаясь по своей неширокой дороге.

Неизвестно, как Юхан, а Колотай чувствовал какую–то опору: он тут не чужой, вернее, чужой, но уже попал под защиту их, финских, законов, уже с ним нельзя ничего плохого сделать, он имеет какие–то, хоть и небольшие, права. Но он здесь еще в положении ребенка, который без мамы может заблудиться в чужом лесу и стать добычей зверей, а в его случае — людей, которые, пользуясь правами сильнейшего, могут растоптать его слабенькое право, как какой–нибудь гриб–дождевик в лесу давит сапогом равнодушный грибник. Что ему до какого–то русского пленного, который шел сюда с намерениями чем–нибудь поживиться и сам попал в положение того, кем может поживиться кто–то другой: шел за шерстью, а оказался постриженным.

Неужели эта война никого ничему не научит? Неужели судьба отдельного человека, который тут погиб или еще погибнет или будет взят в плен, никого не заинтересует, не тронет за живое? Неужели слезы родителей и детей, жертв войны, не упадут на чужое сердце и не пробьют его, не пробудят в нем сочувствие к обиженным судьбой, надеявшимся иметь от своих сыновей опору, поддержку, помощь в тяжелые времена, а дети чтобы их растили, воспитывали, вывели на ровную дорогу жизни, которая будет для них единственной и счастливой? Или им, тем, кто наверху, все равно, кто там, и сколько погибает и пропадает, а главное для них — амбиции, желание перекроить карту Европы и подогнать под тот образ, который давно и неизменно жил в головах правителей, руководствующихся только одним: расширять свои границы как можно и сколько можно, а точнее — бесконечно? А что для этого нужны жертвы, и даже большие, их не волнует? Ведь как что–то получить без жертв? Разве люди не привыкли еще к тому, что они должны растить своих детей, особенно сыновей, и отдавать их на службу государству, чтобы оно в нужное ему время послало их, одетых в солдатскую форму, воевать…

Правда, воевать — не то слово, оно режет слух, раздражает, наводит на плохие мысли, ассоциации. Лучше сказать — расширять границы своих владений, именно своих, и потом, если тебе посчастливится остаться в живых, ты сможешь быть здесь уже не чужаком, а хозяином, с которым будут считаться. Так зачем думать о каких–то жертвах, горе и слезах? Все это окупится, слезы высохнут, а горе забудется, и те, кто останется, станут жить — не тужить. Они будут вспоминать о жертвах и слезах только в круглые даты, когда происходили большие события — большие победы. Чужое горе не трогает тех, кто наверху, иначе ничего подобного никогда не было бы: ни войн, ни захвата чужих земель. И люди не боялись бы, что завтра кто–то придет и заберет нажитое ими добро, а их самих может поставить к стенке…

Наконец они увидели, что показалась «голова» — огромный валун, их дорожный знак, мимо которого они не могли пройти, чтобы не полюбоваться молчаливым свидетелем истории этой земли и людей. Он не знает, что за несколько сот километров отсюда грохочет война, погибают люди от пуль и снарядов, от мин и бомб с одной и с другой стороны… Но не может быть, чтобы он не знал об этом. Шестая часть его поверхности соединена с землей, а земля передает ему, как по телеграфу, все свои беды и тревоги, все звуки взрывов и даже стоны раненых. Так что он знает, что происходит на земле, на которой он лежит–живет тысячи столетий.