23. РАСПЛАТА

Случаются в жизни человека такие моменты, когда ему хочется, чтобы вокруг него толпились люди, чтобы они могли его утешить, или накормить, или сделать подарок, или просто сказать добрые слова. Но бывают и другие, которые наступают не так часто, когда человеку никто не нужен, кроме себя самого. Это такие моменты, когда еда, слова и подарки ровно ничего не значат. Потому что человек оказывается лицом к лицу со смертью, а ее нисколько не занимают ни еда, ни подарки, ни добрые слова.

Перед лицом смерти человек предстает один, и никто не может его утешить. Да никакие утешения и не нужны ему. Он понимает, что он один должен пройти через низкую дверь – в темноту. И никто не пойдет с ним вместе, сколько бы у них не было в руках подарков, сколько бы не было в душе ласковых слов.

И Харальд Сигурдссон стоял в то утро один на скользком от крови древнем могильном кургане, который уже существовал в этом месте до того, как первые краснокожие пришли сюда с севера, перебравшись через белые пустыни – покрытые льдом моря. Жаркое солнце хлестало Харальда своими лучами из далека, из того мира, который выше человеческого понимания. Солнце бездумно обжигало всех, в чуждом ему мире муравьев. Ах, эти муравьи! Одни украшали себя перьями, другие надевали железные шлемы. Ах, уж эти муравьи! Бессмысленны в своих движениях, слабы умом. Муравьи обречены однажды умереть, то ли от солнца, то ли от мороза, то ли от голода, а может, выпустив друг другу кровь. Могли они погибнуть и в морях, где бессмысленные огромные существа плавают среди густых водорослей…

И когда Харальд, стоя на холме, смотрел на Кнута Ульфссона глазами острыми, как у ястреба, словно сквозь прозрачный кристалл, хотя мир людей, окружавших Кнута, был серым и туманным, он внезапно вспомнил несчастного Хавлока Ингольфссона и его жалобный предсмертный крик. Вспомнил, как тот тонул на одиноком острове недалеко от берегов Норвегии, захлебываясь горькой морской водой, а над ним с торжествующими криками кружили морские птицы.

И когда Кнут подошел к нему на расстояние полета копья, Харальд вспомнил Деву со щитом, которая сказал ему, что он не должен был оставлять бедолагу на милость волн. Он поступил плохо, он, Харальд Сигурдссон, избороздивший моря вдоль и поперек на своей утлой, как ракушка, посудине. Дева сказала тогда, что появится всего два раза в его жизни. И вот теперь он чувствовал, что она где-то близко, может, и здесь, на краю Священного Карьера, а может уже у него за спиной. Ее золотистые косы ниспадают до пояса, ее широкие плечи распрямлены. Она дожидается его конца. Тогда они вместе отправятся в Валхаллу, где Торнфинн Торнфиннссон ждет его, уже приготовив новую веселую шутку, а Гудбруд Гудбрудссон полирует свой металлический нагрудник кусочком железа, который они как-то обнаружили в кухонных отбросах в одной из деревень, которую разграбили в прежние времена лихих викингских походов…

Харальду так хотелось встретиться там с ними. В этот момент он не думал ни об Асе, ни о своих сыновьях, Свене Харальдссоне и Ярославе Харальдссоне. И бедняга Ямсгар Хавварссон не приходил ему на память. Он был хорошим воякой, этот Ямсгар, но сильно сомневался в существовании Тора и Одина, а иногда подумывал даже о крещении в Христову веру.

О многом не думал Харальд Сигурдссон в это утро на скользкой вершине холм, насыпанного людьми, которые расписывали пещеры изображениями быков и вплетали кости в свои косы.

Он не слышал, как кричали ястреб и ворон-стервятник над его головой. Он не слышал, как зарыдал Груммох. Его слух не уловил, что сказал Кнут Ульфссон, остановившийся, как вкопанный, перед своим вождем – человеком, который научил его управляться с боевым топором.

– Харальд Сигурдссон, – воскликнул Кнут. – Я сумасшедший, который пришел в себя. Я готов повиноваться тебе во всем. Я люблю тебя. Я твой. Давай продолжим сражение вместе, как братья.

Харальд ничего этого не слышал. Потому что тоже был берсерком… Зажатый в его руке алгонкинский топор опустился прицельно. Без страха, без сожаления, без ненависти.

И Кнут Ульфссон скончался с улыбкой на своей глупой северной роже. И косы его разлетелись, и раскинулись гладкие, без мозолей, не знавшие весел, руки, В эту минуту он был безоружен.

Потому что бросил топор у подножья холма, когда рассеялся серый туман в его голове, и он снова узрел в Харальде своего истинного вождя.

Вот так закончилась эта битва на могильном кургане, когда у обеих враждующих сторон осталось всего по горсточке людей. А птичьи крики еще только предвещали рассвет.

Те, кто в это утро стояли за мертвого берсерка и за Хеоме, припустили как побитые собаки и наутек через разогретые скалы и привядшие кусты – на запад, чтобы никто из племен, прибывающих к карьеру позже, не мог их встретить и понять, что они нарушили мир, который всегда царил над этим священным местом…

Потому что все случилось, когда остальные индейцы все еще спали, все еще видели во сне предстоящий им день.

24. ПРИГОВОР ГИЧИТЫ

Время близилось к полудню. Гичита сидел под навесом из бизоньей шкуры, почесывал за ушами своей любимой собаки, которую звали Веук-Веук, и добродушно поглядывал на мальчишек, боровшихся друг с другом в пыли. Солнечные лучи скользили по их отливавшим медью спинам. Оба старались продемонстрировать старому вождю, какими мужественными воинами они со временем станут.

Старые воины и седовласые старейшины расположились позади Гичиты. Кто стоял, а кто сидел на корточках. Они тоже следили за борьбой, время от времени прихлебывая воду из тыквенных бутылок, потому что день был жарким. Правда, вождь велел растянуть навес на холме повыше, где всех мог обдувать долетавший сюда с озера ветерок. Внизу белел плоский склон холма, а чуть пониже росли деревья. «Длинный Змей» покачивался на воде, стоя на якоре на расстоянии полета стрелы от берега. Паруса его были свернуты. Древесина высохла и зацвела на солнце.

Пока мальчишки боролись, а старики поклевывали носами, просыпаясь лишь для того, чтобы отогнать назойливую муху, одна из краснокожих женщин вдруг вскочила и закричала истошным голосом:

– О! О! Беда! Беда, Гичита!

Гичита в сердцах поглядел на женщину, нарушившую царящую теплую тишину. Сперва он никак не мог разглядеть, на что она там указывает, старые глаза его уже поутратили былую зоркость. Да и жара подняла влагу с земли и окутала все легкой дымкой. Но вот наконец и он различил вдали горсточку людей, появившуюся из-за гребня холма. Гичита вспомнил, что на рассвете за священным камнем ушли человек сорок, а теперь возвращались шестеро.

И когда они приблизились, он заметил, что из шестерых всего трое были краснокожими. Его глаза выхватили Груммоха, который то ли вел, то ли волок Хеоме. Харальд, вождь белых викингов, вместе с другим викингом нес кого-то на руках. Остальные передвигались медленно-медленно, как люди, изнуренные длительной ходьбой.

Гичита резким голосом приказал мальчишкам прекратить возню. Они мгновенно послушались и в страхе уползли под навес. Веук-Веук последовал за ними, почувствовав, что у хозяина тяжело на сердце, и лучше его не беспокоить.

И вот Гичита отчетливо разглядел, что воин, которого несут белые – его сын Ваваша, и по безжизненно свисающей руке он понял, что Ваваша мертв.

Женщины тоже это поняли, упали на колени и посыпали головы пеплом. Старейшины заслонили лица кожаными покрывалами и медленно отошли в сторону, чтобы не беспокоить Гичиту в минуты его величайшего горя.

Итак, Харальд и Груммох вернулись. Они принесли тело Ваваши и привели хнычущего Хеоме. С ними вернулись еще двое тяжело раненых беотука и один викинг. Все прочие остались лежать на палимой солнцем вершине древнего могильного кургана. Над ними уже кружили птицы, а у подножья кургана рыскали гиены.