Казаки могли и попозже сняться к морским островам, но раз зиме конец и лето постучалось, чего засиживаться. Да и Колесов будто сам не свой, все на Тахтай Гирева оглядывается: ему ведь с казной — на Якутск. Козыревский обещал Колесову — с Тахтайкой он сговорится, смирит его и обезопасит Парапольский дол.

Но вот все распрощались. Мартиниан крепился из последних сил: старческие ноги плохо держат. Хотели пальбу из пушек открыть: как-никак суда российские к морским островам путь держат, но Колесов под страхом смерти запретил порох транжирить.

Козыревский шапку сорвал с головы, поклон ударил.

Казаки перекрестились. Козыревский никак не мог дождаться, когда суда оторвутся от берега. И вот казаки навалились на шесты. Река Большая подхватила суда и понесла к Пенжинскому морю. Солнце играло. Скоро казаки были в Пенжинском море. Многие на морской воде впервой. Они перегибались за борт.

— Дайте им воды! — крикнул Иван Петрович. Они хлебали из кружек, их выворачивало: вода была забортной.

— Полегчает враз, проверено! — подбадривал Козыревский. — Веселей!

Козыревский заставил казаков двигаться: прикрыть понадежнее сухари и еще раз проверить крепление бочек с солониной и питьевой водой. Порох и свинец он держал при себе в каморке, такой тесной, что едва сам помещался в ней. Однако же он туда втянул и Саниму, толмача, оберегал его. Санима знает, в какой стороне Узакинское государство. В недавних летах Володимер Атласов полонил узакинца Денбея (отбил на Иче-реке у тойона Тынешки) и отправил государю Петру Первому. Саниму и его товарищей Козыревский выкупил у камчадалов реки Большой в 1710 году, три лета назад. Камчадалы поначалу артачились: не отдадим иноземцев, лучше убьем. Уговорил Козыревский камчадалов: Апония стоит трех ножей, куска ткани, штофа зеленого стекла и фарфоровой русской чашки с веселым узором. Санима рассказывал, что их бусу очень долго носило по морю и многие из промышленных в муках померли. Десять человек, полуживых, несчастных, было выброшено на берег. Камчадалы будто их и ждали. Скрутили им руки и увели в свои острожки.

Четверо пытались по дороге бежать, их поймали и забили палками.

Санима быстро привык к русскому языку. Он был добр и мягок. С таким народом торги затевать можно. Колесов говорил Козыревскому:

— Как в Апонии якорь бросишь, правителя тамошнего упроси торговать. России есть что продавать. Одна рухлядь чего стоит, залюбуешься. С людьми Апонского государства говори токмо ласкою и приветом. Помни царев наказ: торговле в Апонией быть. В согласии и мире будем жить с Апонией. Через торговлю.

Иван Козыревский и вез Апонии согласие и мир.

Берега запада Камчатки низкие, большею частью тундровые. Они простираются до высоких снежных гор Срединного хребта. К этим берегам, песчаным, поросшим редкой худосочной травой, и приставали к ночи казацкие суда. Люди собирали сушняк, и Козыревский откладывал незнакомые ему породы деревьев. В какой стороне вырвал их с корнем злой ветер и кинул в море? Какое море обтирало стволы своими волнами? Рукой проведешь — ни шершавинки. А вот дерево срубленное — его повалил человек. Он сбивал плоты, сгонял по рекам к морю — строевой лес всем нужен. Такие деревья могут расти и в Апонии. Санима на одно дерево показал: узакинское точно.

Санима говорит по-русски плохо, но Козыревский понимает его. Когда Козыревский показал: «Там Лопатка, оконечность Камчадальской земли!», Санима подобрался весь, будто родной ветер почуял. Козыревский узрел, как Санима лицом засветился, и подумал, что Узакинское государство недалече. Не зря он Саниму толмачом избрал.

После похода 1711 года с Данилой Анциферовым на Шумшу он попросил Саниму на чертеже островам, которые русскими проведаны и узнаны, письменно объявить о городах, где жил Санима. И Санима согласился. Но воспротивились его товарищи, и учинилась меж ними вражда, и свара, и драка: Санима нарушил тайный обычай письменно объявлять о своем государстве и о звании своего государя. Перед Козыревским они отговорились, что многое уже запамятовали, и вообще они люди не знатные и много не ведают. А Санима, видать, посчитал, что ж таиться от соседа.

На Лопатке казакам пришлось задержаться: суда, к несчастью, потекли, и Козыревский, бранно ругая конопатчиков, пристал к берегу, чтобы досуха вычерпать воду и подконопатить суда.

С Пенжинского моря налетал холодный ветер, и спрятаться от него на Лопатке негде. Козыревский с Санимой приткнулись за небольшим валуном, притулились друг к дружке и так согревались. Не было для него роднее в эти дни человека, чем Санима.

Перелив между Камчаткой и островом Шумшу крут, подступаться к нему нужно с опаской — поглотит. Когда казаки увидели, как вода набычилась, поперла из Пенжинского моря в Восточное, они струхнули. Какая силища! Суда на такой воде — щепки. Под водой будто дьявол гуляет, вода шипит по-змеиному и несется бешено. Многие невольно отступали от берега, боялись, что захлестнет и утянет с собой.

— Сие, слава богу, не сулой, — успокаивал их Козыревский, — вода отгуляет свое и уляжется. И к Чепатую. Поди заждался. Только б не сулой…

И надо же такому случиться — сулой не заставил себя ждать. На следующее утро они готовы были сдернуться — вода заканчивала рокотать, как вдруг со стороны Восточного моря нагрянул пронзительный ветер. Откуда он сорвался, бог весть. Он взялся щипать воду, мешая ей катить обратно в Пенжинское море. Вскинулась пена. Поднялись водяные столбы. Они стояли неподвижно, как огромные острые иглы. Постояв, они рушились, и возникали новые столбы, их было так много, что не видно было чистой воды. Шум, с которым они рушились, напоминал взрыв.

Козыревский, зачарованный, не мог оторвать взгляда от безумной пляски волн. Он забыл все свои страдания и подчинился силе строптивого перелива.

Козыревский не мог объяснить, что заставило его оглянуться. Он увидел Саниму. Тот стоял невдалеке, и ветер, казалось, обходил его стороной. Санима плакал. Козыревскому стало жаль его, и он как мог успокоил его и увел от берега. Санима покорно повиновался. Сулой преградил путь Саниме к его родине. Трудно жить в одиночестве, но еще труднее на чужой земле, и жаль, что Камчадальская земля не пришлась ему по душе.

Всему приходит конец. Отбесновался сулой, и казаки поплыли на судах через перелив. Вода — глаза болят от солнца. Вдали синеют киты, пуская струи воды. Небо голубое, дымком подернуто, теплое.

Казаки сидели в просторной земляной юрте острожка Чепатуя. Им жарко, и они разделись до пояса. Молодая женщина с печальным лицом издали разглядывала их.

Чепатуй спросил, почему нет Данилы, где Шибанов и Березин. «Они далеко, — ответил Козыревский и поинтересовался: — Я не вижу Аспананкура, где он?» Молодая женщина вскрикнула. Чепатуй повернул в ее сторону голову, и она сжалась… Это была Каяпикайну, жена Аспананкура. Выяснилось, что Аспананкур отправился зимой на Парамушир к сродникам за орлиными перьями. Самые красивые перья можно было добыть только на самой высокой сопке, которая уходила за облака. Эту сопку боялись, потому что духи запретили айнам даже приближаться к ней. Аспананкур перешагнул запрет. Он упал со скал и разбился.

Казаки поглядывали на Каяпикайну. Во всей ее фигуре было столько тоски и горя, что они невольно сравнили ее с русскими бабами.

Вскоре Чепатуй разговорился. Он вспомнил, как его отец рассказывал, что между Камчадальской землей и островом Шумшу давным-давно, более полувека назад, плавали суда неизвестных ему людей. Суда были под парусами, быстроходны и к Шумшу не приставали. Они появлялись из Восточного моря. Но что удивительно, никто не видел, чтобы суда возвращались в Восточное море, и курилы не знают, что могло статься с людьми — убийство, голод, плен. Или их накрывал сулой и утаскивал на дно морское.

Козыревский как-то рассказывал, что он вместе с отцом слышал от камчадальских аманатов, будто кочи русских промышленных огибали Лопатку и зимовали в устьях рек по Пенжинскому морю. Одну реку даже назвали по имени Федота, но какого, никто не помнит. Козыревский был на Федотовщиие и видел два хорошо сохранившихся русских зимовья.