— Роджер Паула!.. Давай, садись! У нас вот как раз веселье!

— Хорошо, когда люди веселятся, — ответил Хармон, но садиться не спешил. — А я уж боялся, что ты сбежал отсюда, как другие.

— Сбежал?.. Ну, уж нет! Садись, говорю!.. Кто сбежал? Самая торговля в эти дни! Из Ниара народ валом валит, и никто не скупится.

— Не скупится?

— А то! Когда ты, того гляди, помрешь со дня на день — зачем монету беречь? Верно, а? — хозяин хлопнул по плечу одного из собутыльников, тот шатнулся и расплескал эль. — Никто на цену не смотрит, лишь бы весело было! Садись, давай!

Хармон уверился, что не имеет ни малейшего желания пить с этими людьми. Здесь творилось совсем не то веселье, какое пришлось бы ему по душе. Он спросил на счет комнат.

— А комнат нет, старик… Битком набито, крысе сдохнуть негде. Ну, тебе-то отыщу уголок, а люди твои пускай в фургонах спят.

Хармона это устроило. Он бросил хозяину монету и спросил о письмах.

— Одно, вроде, было. Марта!.. Марта!.. Тьфу ты. Рыжая, как тебя!..

Не без труда хозяин поймал одну из служанок и отправил в кладовую. Хармон получил конверт, скрепленный сургучом и украшенный парой жирных пятен. Не распечатывая, спрятал его за пазуху и поспешил отойти от стола.

Джоакин наблюдал сцену, стоя позади хозяина.

— Ну и вертеп!.. — презрительно бросил парень, когда Хармон повернулся к нему.

— Лучше с горя смеяться, чем с горя плакать, — отметил торговец, хотя и сам был не в восторге от местечка.

— Хозяин… — с неким замешательством заговорил Джоакин, — я еще понадоблюсь вам сегодня? Могу ли… по своим делам?

— Иди, — пожал плечами Хармон. — В сторону переправы два квартала, сверни налево, а у башмачной — направо. Там глухой переулок, в нем неплохие бордели найдешь.

Джоакин покраснел и не нашелся с ответом.

— Только я бы не советовал, — прибавил Хармон. — Если сизый мор доберется до Излучины, куда, по-твоему, он заявится в первую очередь?

Охранник сконфуженно отступил и направился к выходу. Остановился, поглядел по сторонам — может, оценил риск и засомневался, или решил сперва выпить для храбрости. Торговец вышел, оставив его в сомнениях. Раздал распоряжения людям, присмотрел, чтобы лошадям и фургонам нашлось надлежащее место, а затем ушел с постоялого двора.

Хармон Паула Роджер был не из тех, кого волнуют чувства, переживания и прочие душевные материи. "Поступают по велению сердца" обыкновенно те, у кого между ушей манная каша вместо мозгов. Умный человек всегда знает, что он делает и зачем. В том, что делаешь, и в том, что говоришь, должен быть смысл — иначе зачем зря трясти руками и языком молоть, верно?

Хармон Паула всегда поступал по смыслу. Он-то прекрасно сознавал, что делает и для чего. Он колесил по Империи затем, чтобы выручить побольше за свои товары. Нанимал людей, по-своему ловких, но в чем-то порченых, с ущербом — потому, что такие люди обходятся дешевле и служат беспрекословно. Хармон имел трех женщин — по одной в Альмере, Южном Пути и Короне, — затем, что возить жену с собой было бы утомительно и хлопотно, шлюхи грязны и заразны, а обходиться без женщины месяцами — тоска. Хармон легко разгадывал людей и говорил с ними так, как сами они говорили бы с собою, и ни с кем никогда не спорил, ведь споры — пустые расходы, а дружба — прямая выгода.

Еще, примерно раз в луну, Хармон Паула наведывался в храм. Иногда, если месяц был прибыльным, мог и пожертвовать агатку. Зачем? Ну… Всяко может случиться. Возишь вот в фургоне под скамьей арбалет с болтами — и не то, чтобы особо стрелять приходилось, но мало ли. Или пузырек серебрянки на дне сундука — говорят, она ожог заживить может. Вроде, и пожара-то ты не видал уже лет десять, ну а вдруг. Или взять сизый мор: может пройти мимо, а вдруг зацепит? Кто знает…

Стояла зябкая облачная темень, когда Хармон вошел в собор Святой Леоноры. Прошел между скамей, уселся на полпути от портала к алтарю, с которого холодно глядела беломраморная Праматерь. Скамьи были пусты, но сесть к алтарю ближе он отчего-то не решился. Вечерняя песнь уже отзвучала, под сводом храма царила гулкая тишина. Молиться в такой тиши было неловко. Хармон проворчал еле слышно для самого себя:

— Святая мать… я, вроде, живу, как следует… Не получаю удовольствия от страданий, не беру чужого, тружусь усердно… Надеюсь, ты мною довольна. Дай силы дальше жить и работать — ничего другого не прошу, остальное сделаю сам.

Он глянул на скульптуру. Мраморная Леонора не изменилась в лице, но Хармон, видать, попривык к ней. Ему подумалось, что теперь Праматерь смотрит теплее.

Хармон вспомнил о письме и вынул конверт, подсел поближе к масляной лампе на одной из колонн.

— Кто пишет тебе, друг мой? — раздался сзади мягкий голос, и человек в синем плаще опустился на скамью рядом с торговцем.

Ооо. Хармон Паула Роджер знался с великим множеством людей — всяких, разномастных: стражников, крестьян, благородных, ремесленников, купцов, игроков, воров. Человек, что сел рядом с ним, отличался ото всех. С любым другим Хармон Паула говорил бы на языке собеседника, а с отцом Давидом выходило совсем иначе.

Хармон пожал ему руку, а после обнял.

— Рад встретить тебя, — сказал Давид, — и в особенности рад встрече в священной обители.

— Да я это… — Хармон отчего-то застеснялся. — Я давно уж в храме не был, и решил вот…

— Послушать веление сердца? — Давид улыбнулся, морщинки у его глаз образовали лукавые лучики. — Я знаю, ты этих слов не терпишь. Во всем должен быть смысл, а?

— Ну…

— Во всем и есть смысл, поверь. Просто мы не всегда его знаем… Как идут твои дела? Какими новостями порадуешь?

Кому другому Хармон тут же выдал бы слушок того сорта, какой зацепил бы человека, и тот воскликнул бы восторженно: "Да, да, истинная правда! Вот и я о том же!", — и дальше говорил бы он, а Хармон слушал. Но отцу Давиду торговец рассказал сперва про шелковый голод в Литленде, потом — про пьянчугу Доксета и про нового наемника, и о грабителеях в Шестимильном лесу… Хармон долго говорил, не умолкая, а Давид где улыбался, где хмурился, где покачивал головой.

— Зачем ты отпустил главаря шайки? — спросил святой отец.

— Ну, а надо было зарезать его?.. Я же не лорд, чтобы судить.

— Я и не говорил, что ты сделал неверно. Просто любопытно, отчего ты поступил именно так.

— Знаешь, — по правде сознался Хармон, — бывают такие хороводы, в какие я влезать не хочу. Я взял монету; завтра, может статься, с меня возьмут монету, а после, возможно, снова я. Эта пляска мне знакома. Но вот если сегодня по моему приказу Джоакин перережет чью-то глотку, то завтра… Словом, неспокойно мне будет завтра, понимаешь?

Давид покивал.

— А охранник твой новый, говоришь, хорош?

— Весьма, — Хармон рассказал коротко историю Джоакина, прибавил в конце: — Только больно уж фантазер. Намечтает себе этакого: он, видишь, замок себе будущий запланировал.

— Бедняга, — печально молвил отче. — Если бы парень жил в грязи и при том о ней же, родимой, и думал — был бы много счастливее.

Хармон уважительно улыбнулся.

— Вы, святые проводники, умеете слова наизнанку выворачивать, этого у вас не отнимешь. Нет, смотри, я вот о чем. У тебя есть золотой эфес, и ты хочешь, чтобы через год был не один, а три эфеса. Вот это я понимаю, умное желание. А коли имущества на агатку, а мечтаний — на баронство, то это же мучение. Мимо любого замка проезжаешь, каждую карету видишь — и всякий раз завидуешь. Все равно, что евнуху в бордель зайти… уж прости, отче, что в храме о таком заговорил.

— Умное желание… — Давид усмехнулся. — Ловко сказано, Хармон, не зря люблю беседы с тобой. Только знаешь, не бывает такого. Человек не выбирает, чего ему желать — умный ли, глупый ли. Желания приходят, как голод или жажда. Весь твой выбор — выполнить желание или нет. Еще можно просто закрыть на него глаза, позабыть о нем.

— Чем плохой выбор? К чему мечтать о том, чего не сможешь получить?