Мире выделили комнату на втором этаже. Она села на подоконник, устремив взгляд на улицу. Непрерывной струйкой текли люди, прокатывали телеги и экипажи, грохотали всадники. Люди носили непривычные наряды: остроносые башмаки, аккуратные темные сюртуки, рубахи с белоснежными манжетами и воротами. Упряжные кони были огромны и могучи, как быки. Всадники носили на боках тонкие шпаги вместо мечей, никакой брони — даже кожи, никаких гербов на груди или предплечье. Здесь было странно — совсем не так, как на Севере, даже пахло иначе: цветением, влагой, штукатуркой, смолой, но не навозом или помоями.

Однако в голове у Миры все же не укладывалось: я в столице?.. Какова она — столица?.. Не вижу, не чувствую…

Вечером к леди Сибил пожаловал гость. Пышные усы, округлые щеки и чуть вздернутый нос придавали этому мужчине вид довольного жизнью котяры. Он был представлен Мире:

— Лорд Кларенс Мадлен Фиона рода Элизабет, управитель императорских конюшен.

Встретив графиню, Кларенс обнял ее и поцеловал прямо в губы. Мира ожидала, что сейчас он в кратчайшие сроки будет поколочен и выброшен из дому, однако леди Сибил почему-то пригласила нахала к столу. Он уселся возле графини, по-хозяйски приобнял ее за плечи и принялся грубовато любезничать:

— Львица моя, что же ты пропадала так долго на своем севере? Не верю, что там есть кто-то получше меня! Однако ты похорошела — стала еще молочней и еще вкуснее. Ты выглядишь, как лакомство!

Леди Сибил щурилась и сладко улыбалась. Мира заметила, что графиня и Кларенс спешат скорее покончить с трапезой. Девушке сделалось неловко. Она перебила аппетит парой ложек салата и сбежала из-за стола, успев, однако, услышать вслед:

— Какое хмурое дитя… Вовсе на тебя не похожа! Видать, в отца пошла.

Она разыскала Вандена — одного из двух рыцарей, что сопровождали графиню в дороге и успели кое-как раззнакомиться с Мирой.

— Скажите, сир, этот лорд Кларенс… он… ну… в каких он отношениях с леди Сибил? Не знаете ли?

— Всякий знает, миледи. Императорский конюший — альтер графини.

— Альтер?! — поразилась Мира.

— Верно, миледи.

Надо же!

Священное писание допускает, что дама может находиться в связи с несколькими мужчинами. "Жизнь женщины — слишком большая ценность, чтобы безраздельно вверить ее заботам одного лишь мужчины", — так, кажется, говорила Праматерь Софья. Однако прошло восемнадцать веков! Север давно позабыл о традициях многомужества. Мужская ревность оказалась сильнее духовных заветов, северные лорды привыкли считать женщин своею безраздельной собственностью. Лишь в любовных книжонках о богатой страстями столичной жизни Мире встречалось это словечко — альтер, а также симметричное ему — альтесса. Они казались девушке такой же романической выдумкой, как серенады под окнами и поединки за благосклонность дамы.

— Ванден, а разве мой… эээ…. - у нее не повернулся язык назвать графа Элиаса Нортвуда своим отцом, — разве его милость не имеет ничего против таких отношений?

— С чего бы ему быть против, миледи? Его милость давно уж охладел к женщинам, а графиня полна сил… Так оно и ему спокойнее, и ей приятно.

— Пожалуй…

Альтер — подумать только!

И вот тогда Мира с полной ясностью осознала, что прибыла в столицу.

Монета

12–13 апреля 1774 года от Сошествия Праметерей

Излучина, Земли Короны

Люди стали попадаться им навстречу за день пути до Излучины, и шли тем гуще, чем ближе был город. Излучина, стоящая в изгибе полноводного Ханая, держала единственную паромную переправу на сотню миль. Пересечь Ханай — глубокий до черноты, своенравный, бурлящий водоворотами — задача не из легких, и не диво, что Излучинская переправа всегда пользовалась спросом. Странно было другое: люди во множестве шли от города, и почти никто — к нему. Хармон Паула стал присматриваться.

Многие шли своими ногами, кое-кто ехал верхом, совсем уж редкие счастливцы катили на телегах. Все везли поклажу: в телегах громоздились мешки, пешие несли за плечами котомки, у конных к седлам были приторочены порою самые неожиданные предметы: кувшин или сковорода, бронзовый светильник на полдюжины свечей, пара лаковых башмаков. Кто-то вез в телеге гончарный круг, у кого-то гоготали гуси, перегибали шеи через борт. Люди выглядели неопытными путниками: кто уже натер ногу и прихрамывал, кто расселся на отдых прямо в придорожной пыли. По всем признакам, были это горожане, отчего-то покинувшие дома, прихватив с собою все ценное. Хармону это крепко не понравилось.

Он стал выспрашивать: кто такие? Откуда? Куда? Почему?

Шли кто куда: иные в Альмеру, иные вниз по Ханаю, к столице; те собирались на север, в Южный Путь и даже в Нортвуд, а эти и вовсе затруднялись сказать, куда идут. Бывали среди них излучинцы, но мало; большинство путников шли из Ниара — города за рекой, в паре дней пути от Излучины. Почему шли?

— Как — почему? А ты не слыхал? В Ниаре мор!

Вот это да. Ну и новость! Тьма бы сожрала такие новости.

Хармон переспросил — мол, какой мор? Давно ли? Что делают?

— Сизый мор. Половина луны, как начался. Что делают?.. А что же с ним сделаешь!

Тут пришлось уточнить. Просто-таки жизненно необходимо уточнить.

— А в Излучину мор уже пришел?

— Да вроде нет… Пока не слыхали.

— Зачем же тогда уходите?

— От беды подальше.

Это верно: держи счастье в кармане, а беду — за горами. Хармон призадумался и даже привлек к размышлениям Снайпа и Луизу, как самых здравомыслящих из его свиты. Глядя с одной стороны, Излучину стоило бы обойти. Может, в ней пока и нет больных, но рано или поздно кто-нибудь из людского потока принесет на себе сизую смерть, и в тот день хотелось бы очутиться от Излучины как можно дальше. А если смотреть с другого конца, то объехать город не так и просто: придется сделать крюк дней в десять и заплатить втридорога за переправу в Южном Пути. И еще. Путешествуя по стране, Хармон поддерживал связь со своими покупателями — недаром он обучался грамоте. Имелись четыре гостиницы на излюбленном Хармоном пути, в которых он неизменно останавливался. Иногда в этих гостиницах его ожидали письма: нужно то; разыщи мне, любезный, вот это. За такие, запрошенные письмом товары благородные покупатели платили особенно щедро. Одна из четырех гостиниц, как назло, располагалась в Излучине.

Лишние дни пути не пугали никого. Но Снайпа убедила переплата в Южном Пути: он не терпел жадную тамошнюю знать и не желал набивать ей карман. А Луизу убедило упоминание о письмах. Женщина не могла написать даже собственное имя, и общение при помощи писем представлялось ей чудесным, едва ли не божественным таинством.

— Не годится оставлять письмо без ответа, — сказала Луиза. — А в Излучине недолго задержимся, будущим утром уйдем, и мор нас поймать не успеет.

На том и порешили. Обоз двинулся в тревожную Излучину.

Незадолго до заката они переправились через Ханай. Паромщик от всей души радовался им и болтал всю дорогу. Возможно, его порадовал нежданный заработок, но скорее — надежда. Вот добрые путники направляются в Излучину — значит, надеются, что мор обойдет город, а тогда, почему бы и ему не понадеяться на это?..

Город в изгибе реки выглядел пугающе притихшим. Когда лесной дорогой скачет конный отряд, все зверье слышит его издали и исчезает из виду, затихает, сникает — лес стоит, словно бы пуст и мертв, лишь редкая птица крикнет в чаще. Такою была сейчас Излучина.

Однако в гостиничной таверне царило какое-то странное, лихорадочное оживление. Во множестве сияли свечи, стучали ножи, гремели кружки, воздух был густым и едким от дикой смеси запахов пищи. Голоса звучали громко, тупо и пьяно. Говорили будто бы все одновременно, то и дело кто-то из гостей разражался хохотом.

Здесь же, в таверне, Хармон нашел и хозяина гостиницы — тот делил стол с тремя зажиточными горожанами. У двоих уже заплетались языки, третий ковырял ножом столешницу и, похоже, ничего вокруг себя не замечал. К счастью, сам хозяин оказался еще достаточно трезв, чтобы узнать Хармона.