— Двойной обманный маневр? Я должен поверить, что атака по флангу — ложная? Красиво!.. — Эрвин саркастично подмигивает сопернику. — Прямо как на вчерашнем параде. Два полка прошагали праздничным маршем: броня сверкает, земля дрожит, стекла вылетают из окон — прелесть! Прежде во главе парадов гарцевал Серебряный Лис, но вчера, по какому-то недоразумению, видимо, его величество отдал управление вам. Какая ошибка! Облако хмурого настроения летело за вами, затмевая весь блеск… Дети и мещаночки ударялись в слезы, не в силах сдержать печаль…

— Пропади во тьму, Ориджин, — бурчит сир Уильям. — И атака по флангу — действительно обманка. Я пробиваю центр. Твоя искра под ударом.

— Какая неприятность… Придется хитрить, с вами иначе нельзя… — Эрвин двигает несколько фишек. — Владыка Адриан — проницательный человек, сир Уильям. Вы не сможете долго скрывать свое мнение о его войске.

Генерал бросает острый взгляд исподлобья.

— Я ничего такого не говорил, Ориджин.

— И не нужно. Полгода назад вы получили шесть искровых полков и с каждым месяцем становитесь все мрачнее. В чем дело? Эти солдаты хоть чего-нибудь стоят?

— Искровая пехота Короны — лучшая на свете.

— А мой лорд-отец говорит, что пехота Ориджинов — лучшая в мире. Вы оба — люди чести. Не может же кто-то из вас лгать!

Сир Уильям усмехается и сбивает одну за другой две подковы северян.

— Хочешь мое мнение? Вот что я думаю, Ориджин. Искровики насадят ваших кайров на копья, поджарят, как поросят на вертеле, и сожрут, а греями закусят вместо лука.

— Весьма недвусмысленно, сир Уильям.

Ответным ударом Эрвин отсекает авангард генеральского войска. Уильям Дейви хмурит брови.

— Да, милорд, сожрут и закусят. Ни косточки не оставят. Ни за что вам не победить нас: ни на маневрах, ни на параде, ни на дворцовом построении! Мы — непревзойденные мастера этих дел.

Эрвин склоняет голову с лукавым любопытством:

— Простите меня, сир Уильям, за такой странный вопрос: что если вдруг — мало ли, как жизнь сложится, — искровикам доведется встретить врага на поле боя?..

— Никогда не говори таких слов, Ориджин, — генерал назидательно вздымает палец, — никогда, ясно? Битва в полях — это ересь. Имперская пехота не занимается такой чушью. Вы, индюки-феодалы, всегда готовы грызть друг другу глотки. Если Короне требуется извести одного индюка, ей достаточно натравить другого. Никогда не приходится марать свои руки… то бишь, копья.

— Политика, политика… Династия преуспела в этом. И все же вернемся к вопросу: отчего вы угрюмы, сир Уильям?

— Вчера я ехал во главе парада, Ориджин. В задницу моей кобыле дышали четыре тысячи солдат. Сверкали во всем блеске, как ты выразился. Так вот, из этих четырех тысяч от силы две сотни когда-то бывали в настоящем бою. Знаешь, меня немного тревожит этот факт.

— Понимаю, — без тени сарказма кивает Эрвин и поднимает кубок. — Выпьем же за славное войско, созданное для парадов!..Кстати, если ничего не придумаете, через два хода вы проиграли.

— Вот же северный черт!

В землянке сыро, темно, пахнет плесенью, как в заброшенном погребе. Вход закрыт деревянным щитом, волк вряд ли сможет отодвинуть его и войти. Это хорошая новость. В щите прорезано квадратное окошко — единственное отверстие, впускающее в землянку свет. Днем света мало из-за облаков, ночью — и вовсе нет. Черная тьма сменяется серой тьмой. Можно считать сутки — было бы желание.

Лекарь сказал бы: перевязки нужно делать дважды в день — утром и вечером. Лекари любят привязываться к утрам и вечерам, Эрвин хорошо это знает со времен простуженного детства. Но утро и вечер потерялись из-за сумрака. Эрвин просыпается под звук воды: она журчит, когда дождь, и сочится капельками, когда дождя нет: клап-клап-клап. Он делает себе очередную перевязку. Свет почти и не нужен, кисточку и ветошь легко найти на ощупь, мази — различить по запаху. Рана на ощупь — такая же, как и была: огненно болезненная и скользкая от сукровицы. Кажется, края слегка припухли. Приходится раздвигать их пальцами, чтобы проникнуть кистью внутрь.

Лекарь бы сказал: рану нужно зашить, иначе в ней может поселиться хворь. Но другой бы сказал: нужно оставить открытой, чтобы рана дышала, иначе под швом она непременно загноится. Эрвин чуть не воет от боли, прикасаясь к разрезу мягкой кисточкой. Страшно представить ощущения от иглы. Поэтому он верит второму лекарю — тому, кто не велит зашивать.

Третий лекарь сказал бы: нужно хорошее питание. Рана отбирает силы, их нужно восстанавливать. Хорошо подойдет пшенная каша, куриный бульон. В распоряжении лорда Ориджина нет подобных лакомств. Есть сухари, несколько задубевших лепешек, полдюжины луковиц, шмат вяленины и кусок безумно соленого сыра. Почти все те запасы, с которыми он покинул разгромленный лагерь. Аппетит пропал на второй день. Внимая лекарю, требующему питаться, Эрвин старался впихнуть в глотку что-нибудь съестное. Сухомятка становилась поперек горла. Какое-то время он боролся с собою, потом плюнул. Довольно того, что я терзаю себя мазями и кистью. В конце концов, насильственная кормежка пойдет только во вред. Наверняка найдется лекарь, кто скажет именно так.

А вот пить хочется часто. Куда чаще, чем прежде. Это мешало бы и доставляло неудобства, если бы не порывисто налетающие дожди. Среди дюжины щелей в потолочном настиле есть одна особенно приятная: от нее до лежанки — всего фут. Протяни руку, подставь кружку — через пять минут будет полна. Можно перелить воду в бурдюк, про запас, и поставить кружку снова наполняться. Пожалуй, даже нужно. Только лень шевелиться: так удобно лежать на спине!.. Эрвин пропустил один дождь, не пополнив запасы. После промучился жаждой всю ночь, язык и губы превратились в пергамент. Но все равно не заставил себя подняться и пойти к ручью — трудно, больно, лень. А к жажде можно привыкнуть. Ко всему можно привыкнуть, на самом деле. Если уж привык к путешествию!.. Он пролежал ночь и полдня, равнодушный к жажде и начинающейся лихорадке…

Хлынул новый дождь, наполнил сосуды. Водою из миски Эрвин промыл рану и затрясся от холода — лихорадка набирала сил. Воду из кружки выпил залпом. Пожар во рту не угас, но веки приятно отяжелели. Мазь… кисточка… Эрвин притронулся к груди, вздрогнул, устало опустил руку. Лень… и так все идет хорошо, рана заживает… хочется спать. Отчего не спать, если хочется?

Во сне выздоравливаешь — так говорят…

— Что мы будем делать, когда доберемся в Беломорье? — спрашивает Иона София Джессика.

Ей двенадцать, Эрвину четырнадцать. Они лежат на соломенных тюфяках в комнатушке постоялого двора. Темно. В кабаке внизу кто-то горланит "Слепого лучника".

— Сядем на корабль, конечно.

— Какой?

— Откуда мне знать? Милая сестрица, по мне, так каравелла от брига отличается лишь количеством букв.

Иона хихикнула и ткнула его кулачком в плечо.

— Нам хватит денег?

— Мы взяли, сколько могли. Должно хватить.

— А если не хватит?

— Продадим лошадей.

— А если и тогда не хватит?

— Иона, ты говоришь, как купчиха. Деньги — чушь! Что-то придумаем.

Сестра довольно хмыкнула, поскольку желала именно такого ответа.

— А куда поплывем?

— Моряки говорят: пойдем.

— А я говорю — поплывем! Так куда?

— Ты знаешь, куда.

— Я все ответы знаю наперед, милый братец. Но слушать-то приятно!

— В южные земли, твои любимые.

— В Шиммери?

— Там слишком светло. Не терплю яркое солнце. Мне больше по душе Дарквотер.

— А мне — Шиммери!

— Идет, сестрица: я доставлю тебя в Шиммери, а сам отправлюсь в Дарквотер.

Он заслужил новый тычок и следом — нежное поглаживание.

— В этих тюфяках есть клопы, — отметила Иона.

— Противно?

— Да… и восхитительно!

— Представь: до нас здесь спали крестьяне, что моются дважды в год и воняют навозом.

— Или разбойник со шлюхой, да?