Как-то вечером сразу после боевого расчёта Свиридова вызвали в канцелярию.

Вызов этот Свиридова не удивил. Он давно его ждал и хорошо знал, о чём пойдёт у них с лейтенантом речь и чем всё может кончиться. Поэтому, переступая порог канцелярии, волнения не испытывал. А чего дрожать — чужого не воровал.

Начальник заставы был в курсе всех свиридовских дел — на то он и начальник, — но до поры не вмешивался. Ему по душе пришлась свиридовская настырность. Человек энергичный и живой по натуре, Мусапиров терпеть не мог безынициативных, вялых людей. Таким, по его убеждению, на границе делать нечего. Правда, ведомо было лейтенанту и то, что от иной полезной инициативы один только шаг до «самодеятельности». Переступишь тот предел — большую кучу дров можешь наломать. «Самодеятельность» на границе штука вредная, разом может погубить всё дело. Потому и решил вмешаться Мусапиров — почувствовал: наступил у Свиридова тот самый критический момент, когда медлить дальше нельзя.

Свиридов вошёл, доложил о себе.

Лейтенант, у которого минуту назад уже заготовлены были определённые для этого случая слова, тут как-то заколебался. Обезоруживали глаза Свиридова, его взгляд. Иной смотрит с прищуром, точно прицеливается, другой томно, с ленцой, обволакивает как бы, у третьего взгляд бегает, как у нашкодившего кота. Свиридов смотрел прямо, открыто и дружелюбно, будто говорил наперёд: «Вот он и я. Приказывайте. Выполню».

Вместо всей моралистики, которую Мусапиров намеревался в воспитательных целях здесь выложить, он вдруг спросил:

— Скажите мне, Свиридов, только начистоту, вы это серьёзно?

— Что серьёзно? — не понял Свиридов, переспросив. И по лицу было видно, что он не понял.

Лейтенант прокашлялся, выжидая.

— Резидента ловить собрались?

Настала очередь Свиридова помолчать в недоумении.

— Так по-другому и браться нечего, — ответствовал он не вдруг.

— Хм, тоже верно, — лейтенант почувствовал в себе какую-то унылую неловкость: не клеился у них разговор, в корне неприятен он ему был, этот разговор, выходило, что попрекал человека — судя по всему, хорошего и честного, — который сам добровольно взвалил на себя такую обузу. Да, дела…

Помолчали.

— Ну, а как вы себе всё это представляете? — как можно деликатней спросил лейтенант, стараясь скрыть нарастающее раздражение, верный признак недовольства собой.

Свиридов рассказал о своих наблюдениях: про утиную присаду на озере, про идею с подсадными, про голубиную почту, которая, по всей видимости, служит для Шакала связью. Говорил он толково и просто, и чем больше воодушевлялся своей идеей, тем скорее исчезала неловкость между ними от первых минут разговора. Дивился лейтенант: много Свиридов успел за столь короткий срок. На вид-то парень не хваток, а горы свернул. И замысел толковый, позавидовать можно. И в самом деле шевельнулась в душе Мусапирова эта самая зависть: не он, начальник заставы Мусапиров, а солдат-первогодок всё так точно рассчитал. Обидно было вдвойне — свой вынашивал план. Но этот, свиридовский, был лучше, честно надо признать. Не каждому дано смирить свою гордыню. Мусапиров это сумел. Знал он: честолюбие — скотинка с норовом, её надобно держать в узде.

— Ну что же, идея толковая, — сказал лейтенант, когда Свиридов умолк. — Хвалю. Жаль, не мне пришла в голову. — Здесь он не покривил душой. — Сам придумал?

— Да нет, — Свиридов смущённо переступил с ноги на ногу. — Батя у меня… охотник. Сказывал как-то про браконьеров, что, мол, в отличие от обычного охотника, они — и охотники и дичь одновременно. Так и этот Бала оглы, он тоже вроде дичи, а дичь ловится на приманку. Вот и вся наука…

«Наука-то невелика, — подумал Мусапиров, — да не каждому она дана». И сказал после недолгого раздумья:

— Ну что ж, план твой одобряю! А теперь присаживайся и давай всё обмозгуем… — Лейтенант придвинул к столу табурет и указал на него. — Тут, понимаешь, всё надо так рассчитать, чтоб комар носа не подточил. Охота охотой, а это, брат, граница…

В отличие от лейтенанта Мусапирова, старшина Сойченко не был дипломатом. Он решил прямо сказать Свиридову: «Не суй макитру в вовчу пыцю. (Не суй голову в волчью пасть.) Успеется!» Для этого разговора он специально и припозднился в баню, пар первый пропустил, что само по себе уже было ЧП.

Баня на заставе — событие почти ритуальное, по высшему разряду обставленное. В субботу с утра, часов с пяти, начинается готовка. Два специально выделенных человека колют дрова, таскают ключевую воду из Тетроцхаре, вяжут веники, вершат топку. Первый пар обычно снимает старшина — большой любитель парилки. В это время в баньку не зайдёшь, вползать надо — такое пекло не каждый выдержит. Парится старшина по-страшному, перепонки от пара гудят. После каждого захода бежит окунуться в Тетроцхаре, в которой и летом вода ледяная.

Но сегодня обычный распорядок нарушен. Старшина передал через дежурного, чтоб начинали без него. Сам же пришёл одним из последних. Осведомился у банщиков, был ли Свиридов, и молчком, без обычных шуток прошёл в парилку.

«Кто ж его остановит, дурня, если не я?» — ворчал он про себя. Подсадных он ему, конечно, достанет. Это приказ лейтенанта. Старшина человек военный и приказы привык исполнять. Но лично-персонально затею эту он не одобрил. Так прямо и сказал Мусапирову. Какие ребята служили тут в Тетроцхаре! Не чета нынешним! Почти все вражьим кайлом меченные — кто пулей, кто финкой. И те не сладили с Шакалом. А тут пацан, салага, границы ещё не испробовал, а туда же… Ничего путного из этого не выйдет. Продырявят макитру из парабеллума, и дело с концом. А дома батько, матерь…

Так рассуждал Сойченко, когда в баню вошёл сам виновник.

Свиридов растерянно потоптался у порога, не решаясь пройти. Внешность старшины даже в голом виде внушала большое уважение: рост под два метра, в плечах косая сажень, кулаки как кувалды, запорожские усы молодецки приподняты кверху. Не зря пограничники за глаза зовут старшину странной присказкой «Казацкому роду нема переводу». Как-то Свиридов ненароком нанёс старшине большую обиду, сказал по неосторожности, что, мол, тот очень похож на запорожского казака. «Как это похож! — вскипел Сойченко. — Та ты знаешь, бисова макитра, що Сойченко — это и есть истинная запорожская фамилия!»

У старшины было три любимых обиходных выражения, по которым можно было легко определить его настроение на данный момент. Если он говорил «бисова макитра», значит, очень гневался, «бисов сын» — ещё туда-сюда, ну а «бисова дытына» — это было уже ласкательным. Заслужить у старшины «бисову дытыну» редко кому удавалось.

— Ну, что тянешься, как на параде? Проходь, парку поддай, — сказал Сойченко, разглядев у порога Свиридова.

Свиридов взял с лавки шайку, налил из бочки, что стояла в прокопчённом углу, воды, потом принёс флягу, где загодя заквасил сухари, вылил забродивший квасок в черпак, развёл его негусто кипятком и ловко метнул в узкую, пышущую жаром горловину. И тотчас оттуда со свистящим придыхом вырвалась густая струя обжигающего, пахнущего хлебом пара. Свиридов ещё дважды проделал эту немудрёную операцию. Сухой раскалённый воздух растёкся по парилке.

«Ловок, бисов сын», — подумал, блаженствуя, Сойченко и немного оттаял.

— Ну-к, пройдись разок, больно парок хорош, — с трудом промолвил старшина, распластавшись на верхней полке, где даже глаза пощипывало от пара. — Веник там в углу отмокает. Он хоть из эвкалипты, да берёзовому не уступит. И духовит не меньше. А главное — крепок, самый раз под мою шкуру.

Свиридов взял увесистый веник и ловко прошёлся по мощной старшинской груди.

— Ох-эх! — вздыхал от удовольствия Сойченко. — Ох-эх, бисов сын! — стонал он.

Когда дело дошло до спины, Свиридова вдруг точно за руку кто придержал. Через всю правую лопатку спину Сойченко кроил безобразный багровый, с синевой, шрам. «Шакалова отметина», — сверкнуло в мозгу.

— Ну, что там? — спросил Сойченко, почувствовав заминку. — Да ты не пугайся! От пули не переломился, от веника не сломаюсь.