Апартаменты состояли из двух главных залов.

Миновав переднюю и предъявив служителям свой пропуск, входивший попадал в комнату, куда благодаря герметически закрытым окнам не проникали ни свет и воздух днем, ни шум и воздух ночью.

Посредине этой гостиной под люстрой, свечи которой давали слабый, чуть-чуть мерцавший свет, помещался большой чан, закрытый крышкой.

Чан этот был далеко не изящной формы, без всяких украшений; его металлические бока не были ничем задрапированы.

Это сооружение и называлось чаном Месмера.

В чем была его сила? Это нетрудно объяснить.

Чан этот был почти доверху налит водой, насыщенной сернистыми газами, которые собирались под плотно закрытой крышкой и наполняли бутылки, укрепленные под ней же в определенном порядке горлышками вниз.

Таким образом происходило смешение таинственных потоков, влиянию которых больные обязаны были исцелением.

К крышке было припаяно железное кольцо с длинной веревкой, ее назначение станет понятно, если мы окинем взглядом больных.

Все те, кого мы только что видели входящими в особняк, сидели, бледные и слабые, в креслах, поставленных вокруг чана.

Мужчины и женщины вперемежку, равнодушные, серьезные или озабоченные ожидали результатов опыта.

Служитель, взяв один конец длинной веревки, привязанной к крышке чана, обвивал ею, как кольцом, больные части тела сидевших, так что все они, соединенные одной цепью, одновременно должны были ощущать действие электричества, содержащегося в чане.

Кроме того, чтобы никоим образом не прервать действия животворных токов, передаваемых каждому применительно к его организму, больной по указанию доктора внимательно следил за тем, чтобы касаться своего соседа локтем, плечом или ногой, и благодаря этому спасительный чан одновременно разливал по телу каждого из сидевших свою теплоту и живительную силу.

Надо сознаться, что зрелище этой лечебной церемонии было довольно любопытно, и нет ничего удивительного в том, что оно так живо интересовало парижан.

Двадцать или тридцать больных сидели вокруг этого чана; служитель, сохранявший такое же глубокое молчание, как и все присутствующие, обвивал их веревкой, как Лаокоона и его сыновей обвивали кольца змей. Затем этот служитель удалялся неслышной поступью, указав больным на железные прутья, которые, будучи местами вделаны в отверстия чана, должны были служить непосредственными проводниками целебного действия месмерических флюидов.

Как только начинался лечебный сеанс, в гостиной распространялось приятное и пронизывающее тепло; оно действовало расслабляюще на несколько натянутые нервы больных и постепенно поднималось от паркета к потолку; в то же время воздух насыщался тонкими ароматами, и от их благовонных испарений тяжелели головы и мешалось в мозгу у самых упрямых больных.

Больные постепенно отдавались сладкой неге, которая вызывалась этой атмосферой; тут неожиданно раздавались звуки приятной, проникновенной мелодии, исполняемой на невидимых инструментах невидимыми музыкантами, подобной тихому пламени и сливавшейся с благовониями и теплом.

Чистые, как зеркало вод, на берегах которых они родились, звуки этой музыки ударяли по нервам с неотразимой силой. Они представлялись одними из тех загадочных и непонятных звуков природы, которые удивляют и чаруют даже животных; они напоминали жалобы ветра под глубокими сводами пещер.

Вскоре к звукам губной гармоники присоединялись мелодичные голоса, так искусно подобранные, что составляли, казалось, цветник, из которого звуки сыпались на головы присутствующих, как дождь лепестков.

Мало-помалу появившееся в первую минуту на лицах выражение удивления сменялось чувством физического удовольствия. Все органы чувств больных испытывали нежную ласку. Душа размягчалась и выходила из своего уголка, куда ее заставляют прятаться болезни тела; она свободно и радостно наполняла собой весь организм, подчиняла себе материю и как бы преображалась.

Эта была минута, когда все больные брали в руки по железному пруту, прикрепленному к крышке чана, и прикладывали его кто к груди, кто к сердцу или голове — словом, к тому месту, где гнездилась болезнь.

Пусть читатель вообразит себе выражение блаженства, сменившее на всех лицах выражение страдания и тревоги; пусть он представит себе это эгоистичное забытье всепоглощающего наслаждения, это царящее среди присутствующих молчание, прерываемое вздохами, — и он будет иметь возможно точное представление о сцене, легкий набросок которой мы только что попытались сделать, находясь на расстоянии двух третей века от того дня, когда она разыгрывалась.

Теперь скажем несколько слов об актерах этого спектакля.

Прежде всего, они делились на две категории.

Одни — это больные, которые очень мало заботились о том, что называется людским уважением: оно свято почитается людьми среднего уровня, но всегда нарушается людьми, стоящими или очень высоко, или очень низко; итак, больные — главные актеры, они явились в эту гостиную исключительно для того, чтобы выздороветь, и всем сердцем стремились к этой цели.

Другие же — скептики или просто любопытные, не страдавшие никакой болезнью, — пришли в дом Месмера как в театр, то ли потому, что хотели разобраться в ощущении, которое дает близость к заколдованному чану, то ли просто желая в качестве зрителей изучить эту новую систему лечения; последние были поэтому исключительно заняты наблюдениями над больными и теми, кто подвергались лечению, будучи совершенно здоровыми.

К числу первых, ярых поклонников Месмера, которых связывала с его учением, может быть, признательность, принадлежала одна молодая женщина, хорошо сложенная, красивой наружности, одетая довольно эксцентрично; испытывая действие флюидов и часто прикасаясь железным прутом к голове и к верхней части живота, она начинала закатывать свои красивые глаза, как будто все в ней изнемогало, причем ее руки подергивались от нервной дрожи, указывавшей на проникновение магнетических флюидов.

Когда голова ее откидывалась на спинку кресла, присутствующие могли свободно разглядывать ее бледный лоб, конвульсивно сжатые губы и красивую шею, на которой выступали пятна от прилива и отлива крови.

Большинство присутствовавших, не отрывая глаз, с удивлением наблюдали за этой молодой женщиной. Однако два или три человека из их числа наклонялись друг к другу, тихо обменивались какими-то, по-видимому, неожиданными замечаниями, еще более усиливавшими любопытство, возбуждаемое лицезрением ее.

В числе этих любопытных находилась и г-жа де Ламотт; не боясь быть узнанной или мало беспокоясь об этом, она держала в руке атласную маску, которую надевала, чтобы пройти через толпу.

К тому же она стояла в таком месте, где ее почти никто не мог видеть.

Она стала у двери, прислонясь к пилястре и полуприкрытая драпировкой, так что, сама невидимая, могла видеть все.

Но из всего того, что было у нее перед глазами, ей показалось, вероятно, наиболее достойным внимания лицо молодой женщины, наэлектризованной месмерическими флюидами. Лицо это так поразило ее, что она простояла несколько минут не двигаясь, окаменев от страстной потребности смотреть и утвердиться в своей догадке.

— О, — шептала она, не спуская глаз с красивого лица больной, — нет никакого сомнения: это та самая дама-благотворительница, что приходила ко мне тогда вечером и стала единственной причиной участия, которое принял во мне монсеньер де Роган.

И вполне уверенная, что она не ошибается, желая воспользоваться случаем, дававшим ей то, чего ей не удавалось добиться в своих розысках, она подошла ближе.

Но в эту минуту молодая женщина, по телу которой пробегали судороги, закрыла глаза, сжала губы и слабо взмахнула руками, которые, кстати сказать, вовсе не напоминали те тонкие руки, с удлиненными пальцами, восковой белизны, какими г-жа де Ламотт любовалась у себя в квартире несколько дней тому назад.

Этот припадок был заразителен, он наэлектризовал большинство больных, головы которых были затуманены звуками и благовониями, и вызвал у всех нервное возбуждение. Вскоре мужчины и женщины, увлеченные примером их молодой компаньонки, начали шумно дышать, вздыхать, что-то бормотать, даже кричать и, делая порывистые движения руками, ногами и головой, свободно и без сопротивления впали в то состояние, которое доктор называл кризисом.