— Речь не обо мне, — отвечал кардинал со смущением, к которому примешивалась некоторая доля высокомерия.

— Монсеньер, я знаю, только два способа просить милостыню: в карете или на церковной паперти; в золоте и бархате или в лохмотьях. Несколько минут тому назад я не надеялась на честь видеть вас у себя и считала себя забытой.

— А, вы знали, что вам писал я? — спросил кардинал.

— Разве я не видела вашего герба на печати письма, которое вы сделали мне честь прислать?

— А между тем вы сделали вид, что не знаете меня.

— Потому что вы не пожелали оказать мне честь услышать ваше имя, велев доложить о себе инкогнито.

— Что ж, эта гордость мне нравится, — поспешил сказать кардинал, с любезным вниманием созерцая оживленные глаза и надменное выражение лица Жанны.

— Итак, я говорила, — продолжала она, — что еще до вашего прихода приняла решение сбросить этот жалкий плащ, прикрывающий мою бедность и оскудение моего имени, и идти в лохмотьях, как пристало настоящей нищей, вымаливать себе кусок хлеба не у тщеславия, а у сострадания прохожих.

— Вы ведь, надеюсь, не совершенно без средств, сударыня?

Жанна не ответила.

— У вас есть какая-нибудь земля, хотя бы и заложенная? Фамильные драгоценности? Вот эта, например?

И он показал пальцем на коробочку, которую вертели белые и изящные пальчики молодой женщины.

— Эта? — переспросила она.

— Честное слово, эта коробочка очень оригинальна. Вы позволите? А, портрет! — продолжал он с удивлением, взяв коробочку в руки.

— Вам известен оригинал этого портрета? — спросила Жанна.

— Это Мария Терезия.

— Мария Терезия?

— Да, австрийская императрица.

— Неужели? — воскликнула Жанна. — Вы полагаете, монсеньер?

Кардинал между тем с еще большим вниманием принялся рассматривать коробочку.

— Откуда это у вас? — спросил он.

— От одной дамы, что была у меня позавчера.

— У вас?

— У меня.

— От одной дамы?

И кардинал снова принялся внимательно разглядывать коробочку.

— Я ошибаюсь, монсеньер, — продолжала графиня, — у меня были две дамы.

— И одна из них дала вам эту коробочку? — недоверчиво спросил кардинал.

— Нет, она мне не давала ее.

— Каким же образом она очутилась у вас в руках?

— Эта дама забыла ее у меня.

Кардинал задумался так глубоко, что заинтриговал этим графиню де Валуа, которая подумала, что ей следует быть настороже.

— А как зовут эту даму? — спросил кардинал, подняв голову и глядя внимательно на графиню. — Вы извините меня, надеюсь, за этот вопрос, — продолжал он, — я сам стыжусь его, так как, кажется, играю роль судьи…

— Действительно, монсеньер, — сказала г-жа де Ламотт, — ваш вопрос странен.

— Нескромен, может быть, но не странен…

— Странен, я повторяю это. Если бы я знала, кто эта дама, оставившая у меня бонбоньерку…

— Так что же?

— Я отослала бы ей ее обратно. Она, наверное, дорожит ею, и я не хотела бы заставить ее поплатиться двумя сутками беспокойства за ее любезное посещение.

— Итак, вы не знаете ее?

— Нет, я знаю только, что она стоит во главе какого-то благотворительного общества.

— В Париже?

— Нет, в Версале.

— В Версале? Она стоит во главе благотворительного общества?

— Монсеньер, я принимаю у себя женщин, которые не унижают бедняков, оказывая им помощь, а эта дама, которую какие-то сострадательные люди познакомили с моим положением, оставила, уходя, сто луидоров на камине.

— Сто луидоров? — с удивлением воскликнул кардинал и тотчас продолжал, поняв, что может оскорбить своим восклицанием Жанну, которая сделала быстрое движение при этих словах: — Простите, сударыня, я нисколько не удивляюсь, что вам дали такую сумму. Напротив, вы заслуживаете всяческого сочувствия со стороны тех, кто занимается благотворительностью, а ваше происхождение обязывает их помочь вам. Меня удивляет только, что речь идет о благотворительнице: эти дамы обыкновенно оказывают менее значительную помощь. Могли бы вы описать мне наружность той, что посетила вас, графиня?

— С трудом, монсеньер, — отвечала Жанна, желая разжечь любопытство собеседника.

— Как с трудом? Ведь она была у вас?

— Да. Но эта дама, вероятно не желая быть узнанной, прятала свое лицо под широким капюшоном и куталась в меха. Однако…

Графиня сделала вид, что припоминает.

— Однако? — повторил кардинал.

— Мне показалось… Но я ничего не утверждаю, монсеньер.

— Что вам показалось?

— Мне показалось, что я видела синие глаза.

— А рот?

— Маленький, но с довольно полными губами, особенно с нижней.

— Она высокого или среднего роста?

— Среднего.

— Какие руки?

— Безупречной формы.

— Шея?

— Длинная и тонкая.

— Выражение лица?

— Строгое и благородное.

— Произношение?

— С некоторым акцентом. Но вы, может быть, знаете эту даму, монсеньер?

— Откуда же мне знать ее, госпожа графиня? — с живостью спросил прелат.

— Я заключаю это по вашим вопросам, монсеньер. Быть может, вами руководит также чувство симпатии, связывающее между собой тех, кто занимается благотворительностью.

— Нет, сударыня, я не знаю ее.

— Но, монсеньер, нет ли у вас каких-то подозрений?

— Откуда же?

— Внушенных вам, например, этим портретом?

— А, — быстро ответил кардинал, опасаясь, не выдал ли он свои подозрения, — да, конечно, этот портрет…

— Этот портрет, монсеньер?

— … мне представляется портретом…

— … императрицы Марии Терезии, не правда ли?

— Думаю, что да.

— И вы полагаете?

— Я полагаю, что у вас была какая-нибудь немецкая дама, одна из тех, например, которые основали общество помощи бедным…

— В Версале?

— Да, в Версале, сударыня.

И кардинал замолчал.

Но было очевидно, что сомнения не оставили его и что присутствие этой коробочки в доме графини лишь усилило его недоверие.

Между тем, хотя от Жанны не ускользнуло, что у принца зародилась какая-то явно невыгодная для нее мысль, она никак не могла объяснить причину ее появления. А г-н де Роган начал подозревать, что графиня заманивает его в ловушку.

Действительно, интерес, проявляемый кардиналом ко всему, что делала королева, легко мог стать известным; такие слухи ходили при дворе и не были тайной, а мы уже рассказывали, с каким тщанием враги де Рогана старались поддержать враждебность между королевой и ее великим раздавателем милостыни.

Портрет Марии Терезии, коробочка, которой королева обыкновенно пользовалась и которую кардинал видел сотни раз в ее руках, — как попало это в руки нищей Жанны?

Правда ли, что королева сама побывала в этом бедном жилище?

И если да, то узнала ли ее Жанна? Не скрывала ли графиня для каких-нибудь целей оказанную ей честь?

Прелата обуревали подозрения, которые зародились в нем еще накануне. Имя Валуа и без того заставило его быть настороже, а теперь оказывалось, что речь шла не о бедной женщине, но о принцессе, поддерживаемой королевой, которая лично являлась к ней, чтобы оказать ей благодеяние.

Но была ли Мария Антуанетта до такой степени добра?

Тем временем Жанна, не спускавшая с кардинала глаз и читавшая на его лице все его сомнения, переживала нравственную пытку. Действительно, для человека, имеющего какую-нибудь заднюю мысль, настоящая пытка — видеть недоверие тех, кого он желал бы убедить в своей правдивости.

Молчание становилось затруднительным для обоих; кардинал прервал его первый:

— А заметили ли вы даму, сопровождавшую вашу благотворительницу? Можете ли вы описать ее?

— О, ее-то я очень хорошо разглядела, — отвечала графиня, — она высокого роста, красивая, решительного вида, с прекрасным цветом лица, с пышными формами.

— Другая дама называла ее по имени?

— Назвала один раз, но именем, данным при крещении.

— Каким же?

— Андре.

— Андре! — вздрогнув, повторил кардинал.