— Ваш племянник! — воскликнул король. — Но вы мне ничего об этом не говорили!

— Я не говорил королю; но я имел честь представить мой рапорт господину морскому министру и просил не докладывать об этом королю, пока я не получу помилования виновному.

— Я согласен, согласен, — воскликнул король, — и обещаю заранее мое покровительство всякому нарушителю дисциплины, который сумеет отомстить таким образом за честь нашего флага и французского короля! Вы должны представить мне этого офицера, господин бальи.

— Он здесь, — отвечал г-н де Сюфрен, — и так как вы, ваше величество, разрешаете…

Господин де Сюфрен обернулся.

— Приблизьтесь, господин де Шарни, — сказал он.

Королева вздрогнула. Это имя вызвало в ней воспоминание слишком недавнее, чтобы оно могло изгладиться.

Из образовавшейся вокруг г-на де Сюфрена группы выступил молодой офицер и предстал перед глазами короля.

Королева сделала было движение в его сторону, точно желая пойти навстречу молодому человеку, чтобы выразить восхищение, вызванное рассказом о его прекрасном поступке.

Но, услышав его имя и увидев моряка, которого представлял королю г-н де Сюфрен, она остановилась, побледнела и что-то прошептала.

Мадемуазель де Таверне также побледнела и взглянула с беспокойством на королеву.

Что касается г-на де Шарни, то, ничего не видя, ни на кого не глядя, не выказывая на своем лице никакого другого волнения, кроме вызванного почтением к королю, он склонился перед его величеством, который протянул ему для поцелуя руку. Затем скромно и с легкой дрожью в теле он под огнем жадных взглядов собравшихся снова смешался с рядами офицеров, шумно поздравлявших и обнимавших его.

Некоторое время в зале царило взволнованное молчание. Король сиял от удовольствия, королева улыбалась и, казалось, была в нерешительности, г-н де Шарни стоял, опустив глаза, а Филипп, от которого не ускользнуло волнение королевы, наблюдал, встревоженный и недоумевающий.

— Ну, — сказал наконец король, — пойдемте же, господин де Сюфрен, побеседуем; я умираю от нетерпения услышать ваши рассказы и доказать вам, как много я думал о вас.

— Ваше величество, столько милости…

— Вы увидите мои карты, господин бальи; вы увидите, что я в своих заботах о вас предусмотрел или угадал все этапы вашей экспедиции. Идемте, идемте.

Сделав несколько шагов и увлекая за собой г-на де Сюфрена, король вдруг обернулся к королеве.

— Кстати, мадам, — сказал он, — как вам известно, я приказал построить стопушечный корабль. Я решил изменить имя, которым хотел бы назвать его. Вместо того, что было нами задумано, мы…

Мария Антуанетта, немного пришедшая в себя, угадала мысль короля с полуслова.

— Да, — сказала она, — мы назовем его «Сюфрен», и я буду его восприемницей вместе с господином бальи.

Среди присутствующих раздались шумные, до сих пор сдерживаемые возгласы: «Да здравствует король! Да здравствует королева!»

— И да здравствует «Сюфрен»! — прибавил с исключительной деликатностью король, так как никто не смел крикнуть «Да здравствует господин де Сюфрен» в его присутствии, между тем, как самые щепетильные приверженцы этикета вполне могли кричать «Да здравствует корабль его величества!»

— Да здравствует «Сюфрен»! — с восторгом подхватило все собрание.

Король сделал благодарственный жест, выразив удовлетворение тем, что его мысль была так хорошо понята, и увел бальи к себе.

XII

ГОСПОДИН ДЕ ШАРНИ

Как только король скрылся, все находившиеся в зале принцы и принцессы сгруппировались вокруг королевы.

Бальи де Сюфрен знаком приказал своему племяннику ожидать его, и тот, поклонившись в знак повиновения, остался в той же группе, где мы его видели.

Королева, обменявшись с Андре несколькими многозначительными взглядами, почти не теряла из виду молодого человека и всякий раз, посмотрев на него, говорила себе: «Это он, бесспорно». На что мадемуазель де Таверне отвечала пантомимой, не позволявшей королеве питать никаких сомнений и означавшей: «Боже мой, да, ваше величество; это он, это, конечно, он!»

Филипп, как мы уже сказали, видел озабоченность королевы и смутно чувствовал если не ее причину, то значение.

Тот, кто любит, никогда не ошибается относительно ощущений тех, кого он любит.

Он угадывал, что королева взволнована каким-то странным, таинственным происшествием, не известным никому, кроме нее и Андре.

Королева действительно была смущена и прятала лицо за веером. Это она, заставлявшая обыкновенно всех опускать глаза!

Между тем как Филипп спрашивал себя, к чему приведет эта озабоченность ее величества, и, чтобы убедиться, что Куаньи и Водрёй не причастны к тайне, вглядывался в лица этих господ, которые спокойно беседовали с г-ном де Хага, нанесшим визит в Версаль, в зал вошел человек, облаченный в величественное кардинальское одеяние и сопровождаемый офицерами и прелатами.

Королева узнала г-на Луи де Рогана и, как только заметила его в противоположном конце зала, немедленно отвернула голову, даже не стараясь скрыть того, что брови ее недовольно сдвинулись.

Прелат пересек зал, никому не кланяясь, и подошел прямо к королеве, перед которой и склонился скорее как светский человек перед женщиной, чем как подданный, приветствующий королеву.

Затем он обратился к ее величеству с изысканно-любезным приветствием, но королева едва повернула голову, пробормотала два-три слова, полных ледяной официальности, и продолжила разговор с г-жой де Ламбаль и г-жой де Полиньяк.

Но принц Луи, казалось, вовсе не заметил сухого приема королевы. Покончив со своими поклонами, он неторопливо и с грацией истинного придворного обернулся к теткам короля, с которыми вступил в продолжительную беседу, так как, согласно обычному при дворе принципу маятника, он встретил с их стороны столь же ласковый прием, насколько прием королевы был холоден.

Кардинал Луи де Роган был в полном расцвете лет; у него была внушительная наружность и благородная осанка; черты лица его дышали умом и мягкостью. Его тонкий рот обличал хитрость, а руки были замечательно красивы. Несколько облысевший лоб свидетельствовал о любви к веселой жизни или к наукам: и правда, в принце де Рогане уживалось и то и другое.

Он пользовался успехом у женщин, которым нравилась его любезность — без слащавости и не бьющая на эффект. Его щедрость была всем известна. Действительно, он ухитрялся считать себя бедным, имея миллион шестьсот тысяч ливров дохода.

Король любил его за ученость; королева же, напротив, ненавидела его.

Причины этой ненависти никто никогда в точности не знал, но она могла быть истолкована двояко.

Во-первых, в качестве посла в Вене принц Луи, как говорили, писал королю Людовику XV о Марии Терезии письма, полные иронии, чего Мария Антуанетта никогда не могла простить этому дипломату.

Во-вторых — что было по-человечески понятно и более правдоподобно, — посол во время переговоров по поводу брака юной эрцгерцогини с дофином упоминал будто бы в письме все тому же Людовику XV, читавшему вслух это письмо за ужином у г-жи Дюбарри, о каких-то обидных для самолюбия молодой женщины, которая была тогда очень худа, подробностях ее телосложения.

Эти нападки будто бы сильно задели Марию Антуанетту, которая не могла при этом открыто признать себя их жертвой и дала себе слово рано или поздно покарать автора.

В основе всего этого, конечно, лежала политическая интрига.

В свое время место посла в Вене было отнято у г-на де Бретейля для г-на де Рогана.

Господин де Бретейль, будучи слишком слаб, чтоб открыто бороться с принцем, прибегнул тогда к тому, что называется в дипломатии ловкостью. Он добыл себе копии или даже подлинники писем прелата, который был тогда послом, и, положив на одну чашу весов действительные услуги, оказанные дипломатом, а на другую — некоторую враждебность его к австрийскому императорскому дому, нашел в дофине сообщницу, поклявшуюся погубить когда-нибудь принца де Рогана.