Вследствие этого при появлении Жанны на площади большинство народа, и притом самые здоровые глотки, яростно завопили: «Долой Ламотт! Долой мошенницу!»

Кроме того, те, кто пытался выразить свое сострадание к Жанне или негодование по поводу вынесенного приговора, были приняты рыночными торговками за врагов кардинала, а полицейскими агентами — за врагов королевы, и на них обрушились, таким образом, представители того и другого пола, заинтересованные в сильнейшем унижении осужденной. Жанне уже изменяли силы, но ярость ее не ослабевала. Она перестала вопить, потому что крики ее терялись в общем гуле и борьбе. Своим звонким металлическим голосом она произнесла несколько слов, и шум стих как по волшебству.

— Знаете ли вы, кто я? — сказала она. — Знаете ли вы, что во мне течет кровь ваших королей? Знаете ли вы, что в моем лице поражают не виновную, а соперницу, не только соперницу, но и сообщницу?..

Тут ее прервали крики наиболее сметливых подчиненных г-на де Крона.

Но она возбудила если не участие, то, по крайней мере, любопытство; а любопытство народа — это жажда, которая требует утоления. Воцарившееся молчание доказывало Жанне, что ее хотят слушать.

— Да, — повторила она, — сообщницу! В моем лице наказывают ту, кто знал тайны…

— Берегитесь! — сказал ей секретарь на ухо.

Она обернулась. Палач держал в руке плеть.

При виде ее Жанна забыла свою речь, свою ненависть, свое желание привлечь на свою сторону народ: она видела уже только позор и боялась уже только боли.

— Пощадите! Пощадите! — закричала она душераздирающим голосом.

Громкие свистки покрыли ее крик. У Жанны закружилась голова, и, цепляясь за колени палача, она ухватила его за руку. Он поднял другую руку и вполсилы опустил плеть на плечи графини.

Невероятное дело! Эта женщина, которую физическая боль сразила бы, смягчила и, быть может, укротила, выпрямилась, увидев, что ее щадят; бросившись на подручного палача, она сделала попытку опрокинуть его и столкнуть с эшафота. Но вдруг она попятилась.

Человек этот держал в руке раскаленный докрасна кусок железа, только что снятый им с горящей жаровни. Он держал это железо, говорим мы, и распространявшийся от него палящий жар заставил Жанну отскочить с диким воплем.

— Клейменая! — возопила она. — Клейменая!

Вся толпа ответила на ее крик страшным криком:

— Да! Да! — ревели три тысячи голосов.

— Помогите! Помогите! — кричала Жанна в исступлении, стараясь порвать веревки, которыми ей перед тем связали руки.

Между тем палач, не сумев расстегнуть платье графини, разорвал его; отстраняя дрожащей рукой клочки материи, другою он пытался взять раскаленное железо, которое протягивал ему подручный.

Но Жанна накидывалась на этого человека и принуждала его отступать, так как он не решался тронуть ее; палач тем временем, лишенный возможности взять зловещее орудие, начинал прислушиваться, не раздаются ли из толпы проклятия по его адресу. В нем заговорило самолюбие.

Толпа, охваченная трепетом, начинала восхищаться могучим сопротивлением этой женщины и дрожала от глухого нетерпения. Секретарь сошел с лестницы; солдаты молча созерцали эту сцену; беспорядок и смятение принимали угрожающие размеры.

— Кончайте же! — крикнул голос из первого ряда.

Палач, без сомнения, узнал этот властный голос, потому что сильным движением опрокинул Жанну и, заставив ее согнуться, склонил ей голову левой рукой.

Она вскочила на ноги, вся дыша огнем, более жарким, чем железо, которым грозили ей, и крикнула голосом, покрывшим шум на площади и проклятия неловких палачей.

— Подлые французы! Вы не защищаете меня! Вы позволяете меня терзать!

— Молчите! — крикнул секретарь.

— Молчите! — крикнул пристав.

— Молчать!.. Ну уж нет! — сказала Жанна. — Что могут мне сделать?.. Да, я сама виновата, что подвергаюсь такому позору!

— А-а-а! — кричала толпа, не поняв смысла этих слов.

— Молчите! — снова повторил секретарь.

— Да, сама, — продолжала, извиваясь всем телом, Жанна, — потому что, если б я хотела говорить…

— Молчите! — взревели в один голос секретарь, пристав и палачи.

— Если б я сказала все, что знаю о королеве… что ж, меня бы повесили, но я не была бы обесчещена.

Больше ей не удалось ничего сказать; пристав вскочил на помост в сопровождении полицейских, которые заткнули несчастной преступнице рот кляпом и передали ее палачам, всю трепещущую, разбитую, с опухшим, мертвенно-бледным и окровавленным лицом. Один из палачей снова согнул свою жертву и схватил железо, которое подручный изловчился наконец подать ему.

Но Жанна, гибкая как змея, воспользовалась тем, что палач недостаточно крепко держал ее одной рукой за затылок. Она в последний раз вскочила на ноги и, обернувшись с каким-то исступленным весельем, радостью, подставила палачу грудь, устремив на него вызывающий взгляд. Благодаря этому движению роковое орудие, которое должно было коснуться ее плеча, опустилось ей на правую грудь и запечатлело на живой плоти дымящуюся и губительную борозду; боль вырвала у жертвы, несмотря на кляп во рту, такой вопль, который не смогут воспроизвести никакие интонации человеческого голоса.

Жанна была сломлена болью и стыдом. Она была побеждена. Из уст ее не вырвалось более ни звука; тело перестало содрогаться; на этот раз она действительно лишилась чувств.

Палач унес ее, перекинув через плечо, и спустился с нею неверными шагами по позорной лестнице.

Ну а народ, также хранивший молчание, то ли одобрительное, то ли подавленное, направился к четырем выходам двора тогда только, когда увидел, что за Жанною закрылись ворота Консьержери и что эшафот был неторопливо разобран на части; когда он убедился, что за страшною драмою, которую представил парламент его лицезрению, не последует никакого эпилога.

Агенты наблюдали до последней минуты за впечатлениями толпы; уже первые их приказания были столь определенны, что было бы безумием предъявлять какое-нибудь возражение против логики, вооруженной дубинками и ручными кандалами.

Если и были возражения, то они были тихими и хранились про себя. Мало-помалу площадь приняла свой обычный спокойный вид; только когда вся толпа рассеялась, двое молодых неосмотрительных людей, которые уходили вслед за другими, завели у схода с моста такой разговор:

— Действительно ли палач заклеймил госпожу де Ламотт? Верите вы этому, Максимилиан?

— Говорят, что так, но я не верю… — возразил собеседник повыше ростом.

— Значит, вы того мнения, не правда ли, что это была не она? — добавил другой, маленького роста, с неприятным выражением лица, с круглыми и светящимися, как у хищной птицы, глазами, с короткими и жирными волосами. — Не правда ли, ведь они заклеймили не госпожу де Ламотт? Ставленники этих тиранов пощадили их сообщницу. Чтобы снять обвинение с Марии Антуанетты, они ведь нашли какую-то девицу Олива́, которая признала себя распутной женщиной… Они могли найти и подставную госпожу де Ламотт, которая созналась бы в подлогах. Вы скажете, что клеймо наложено. Полно, это комедия, за которую заплачено палачу, заплачено жертве! Это обходится дороже, только и всего.

Спутник слушал его, качая головой и молча улыбаясь.

— Что вы мне скажете на это? — спросил отвратительный на вид низенький человек. — Разве вы не согласны со мной?

— Это немалое дело — согласиться быть заклейменной на груди, — возразил тот. — Комедия, о которой вы говорите, по-моему, не доказана. Вы больше, чем я, имеете право называться врачом и должны были почувствовать запах горелого мяса. Признаюсь, неприятное воспоминание.

— Денежная сделка, говорю вам: платят осужденной, которую должны клеймить за что-нибудь другое; ей платят за то, чтобы она сказала три-четыре громкие фразы, а потом затыкают кляпом рот, когда она уже готова отказаться…