Такое уединение больше всего нравилось Шарни. Было ли оно вызвано любовью к природе? Это мы вскоре увидим.
Когда Шарни устроился в домике, оставшемся по-прежнему наглухо запертым, и когда его камердинеру удалось охладить любопытство соседей, для молодого человека, забытого всеми и забывшего обо всех, началась та жизнь, при мысли о которой трепет должен охватить всякого, кто во время своего земного существования любил или хотя бы слышал про любовь.
Менее чем в две недели Шарни ознакомился с распорядком дворца и с образом жизни сторожей; он узнал часы, когда птица прилетала на водопой и когда здесь прокрадывался олень, испуганно вытягивая шею. Он узнал те минуты, когда воцарялась полная тишина, узнал часы прогулок королевы и ее дам, часы сторожевых обходов — одним словом, он, находясь в отдалении, жил общей жизнью с обитателями Трианона, храма, служившего предметом его безрассудного поклонения.
Стояло чудесное время года, и теплые, благоуханные ночи давали ему возможность подолгу вести наблюдения и наполняли его душу смутными мечтами; он обыкновенно проводил часть ночи у своего окна под зарослями жасмина, прислушиваясь к отдаленным звукам, долетавшим из дворца, и следя сквозь листву, как играют огни в его окнах, пока не настанет час отхода ко сну.
Вскоре окно перестало удовлетворять его. Он был слишком далеко от этих огней и звуков. И вот однажды ночью он спрыгнул вниз на траву, вполне уверенный, что в этот час не встретит ни собак, ни стражей, и доставил себе отрадное и опасное наслаждение подойти к опушке леска, к этой промежуточной полосе, которая отделяла густой мрак от яркого лунного света, озарявшего все вокруг; отсюда он вглядывался то в черные, то в бледные силуэты, мелькавшие за белыми занавесками окон королевы.
Таким образом, он видел королеву ежедневно, без ее ведома.
Он умел узнавать ее на расстоянии четверти льё, когда она проходила со своими дамами или с кем-либо из своих друзей-придворных, играя китайским зонтиком, защищавшим от солнца ее голову, покрытой шляпой с цветами и широкими полями.
Ничья походка, ничей внешний облик не могли ввести его в заблуждение. Он знал все наряды королевы и сразу различал среди листвы ее платье, зеленое с черными муаровыми полосами, слегка развевавшееся, когда она шла своей грациозной и соблазнительно-целомудренной походкой.
А когда видение исчезало, когда сумерки, выгоняя из парка гуляющих, позволяли ему приблизиться к статуям перистиля, чтобы подстеречь последнее движение обожаемой тени, Шарни возвращался к своему окну и сквозь просвет, который он умел находить среди высоких деревьев, смотрел издали на огни, сияющие в окнах королевы; потом эти огни гасли, и тогда он жил воспоминанием и надеждой, как перед этим жил созерцанием и восхищением.
Однажды вечером, через два часа после того, как он вернулся к себе, послав прощальный привет исчезнувшей тени, когда роса, падающая со звезд, начала покрывать своим белым жемчугом листья плюща и Шарни собирался покинуть свое окно и идти спать, до его слуха долетел легкий скрип замка; он вернулся на свой наблюдательный пост и стал прислушиваться.
Было уже поздно; на дальних версальских колокольнях звонили полночь, и потому необычайный в такое время звук удивил Шарни.
Этот непокорный замок принадлежал калитке парка, находившейся приблизительно в двадцати пяти шагах от дома Оливье; она никогда не открывалась, исключая дни больших охот — чтобы пропустить корзины с дичью.
Шарни заметил, что люди, отпиравшие калитку, хранили молчание; они задвинули засов и пошли по аллее под окнами его дома.
Густые деревья и разросшийся виноград настолько хорошо закрывали стены дома, что, даже проходя мимо, трудно было его заметить.
К тому же эти люди шли торопливо и опустив головы. Шарни смутно различал их очертания во мраке. Только по шелесту юбок он угадал, что это женщины; на ходу они слегка задевали листву деревьев своими шелковыми накидками.
Когда женщины — их было две — свернули в большую аллею, находившуюся против окна Шарни, на них упал лунный свет, и Оливье едва не вскрикнул от радостного удивления, узнав по облику и по головному убору Марию Антуанетту; он успел разглядеть и нижнюю часть ее лица, освещенную луной, хотя поля шляпы отбрасывали на него тень.
Она держала в руках прекрасную розу.
С сильно бьющимся сердцем Шарни выскользнул через окно в парк. Чтобы не шуметь, он побежал по траве, прячась за толстыми стволами деревьев и не спуская глаз с двух женщин, которые все более и более замедляли шаг.
Что ему было делать? Королева была не одна, и она не подвергалась никакой опасности. О, почему она не была одна! Даже если бы ему за то грозила пытка, приблизившись к ней, он на коленях сказал бы: «Я вас люблю!» Почему не грозила ей какая-нибудь величайшая опасность? Он пожертвовал бы собой, чтобы спасти ее драгоценную жизнь…
В то время как эти мысли и бесчисленные, безумные, пылкие мечты проносились у него в мозгу, обе женщины вдруг остановились; та из них, что была пониже ростом, тихо сказала несколько слов своей спутнице и удалилась.
Королева осталась одна; видно было, как другая дама торопливо направлялась к какой-то цели, но к какой — Шарни еще не мог угадать. Королева, ударяя по песку своей маленькой ножкой, прислонилась к дереву и закуталась в накидку, закрыв голову капюшоном, который до этой минуты лежал широкими складками на ее плечах.
Когда Шарни увидел ее одну, погруженную в задумчивость, он сделал быстрое движение вперед, точно собираясь броситься перед ней на колени.
Но его остановило соображение, что между ними было, по крайней мере, тридцать шагов и, прежде чем он пробежит эти тридцать шагов, она увидит его и, не узнав, испугается, закричит или побежит; что ее крики привлекут сюда сначала спутницу, а потом и стражу; что парк станут обыскивать и найдут в лучшем случае нескромного любопытного, а может быть, и откроют его убежище, а тогда прощай навсегда его тайна, счастье и любовь.
Он сумел удержаться, и хорошо сделал, потому что едва он успел подавить в себе этот неодолимый порыв, как спутница королевы снова появилась, и не одна.
В двух шагах от нее Шарни увидел высокого мужчину, лицо которого скрывала широкополая шляпа, а очертания фигуры — широкий плащ.
Этот человек, своим появлением заставивший г-на де Шарни задрожать от ненависти и ревности, приближался с далеко не победоносным видом. Шатаясь на ходу и нерешительно передвигая ноги, он шел как бы ощупью, точно проводником его не была спутница королевы, а целью пути — сама королева, выпрямившаяся фигура которой белела под деревом.
Как только он увидел Марию Антуанетту, его трепет, замеченный Шарни, усилился. Неизвестный снял шляпу и, если можно так выразиться, стал чуть ли не мести ею землю. Он продолжал приближаться. Шарни видел, как он вошел в тень деревьев и несколько раз низко поклонился.
Между тем удивление Шарни превратилось в оцепенение. От оцепенения он должен был скоро перейти к другому, еще более мучительному состоянию… Зачем пришла королева в парк в такой поздний час? Зачем сюда явился этот человек? Чего он ждал, притаившись? Почему королева послала за ним свою спутницу, вместо того чтобы пойти самой к нему?
Шарни почти терял голову от всех этих вопросов.
Но он вспомнил, что королева втайне занималась секретной политикой, что она поддерживала с германскими дворами отношения, к которым король относился с подозрением и которые строго запрещал.
Быть может, этот таинственный кавалер — курьер из Шёнбрунна или Берлина, какой-нибудь дворянин, прибывший с секретным сообщением, один из тех немцев, которых Людовик XVI не желал более видеть в Версале с тех пор, как император Иосиф II, прибыв во Францию, позволил себе прочесть курс философии и политики своему зятю, христианнейшему королю.
Эта мысль, подобная ледяному компрессу, наложенному врачом на лихорадочно воспаленный лоб больного, охладила бедного Оливье, вернула ему способность рассуждать, уняла первый приступ его гнева. К тому же королева держалась вполне благопристойно и с достоинством.