Однажды свирепая Найда воровато прошмыгнула в палатку, чтобы навеки «успокоить» пискливую крошку, которая почему-то слишком раскапризничалась. Павел вовремя подоспел на помощь, отхлестал незваную «няньку». Лайка с визгом удрала в тайгу и несколько дней не показывалась. Мы слышали только, как выла она с каким-то печальным надрывом. Всем было ясно: лайка обиделась на людей, оскорбилась за то, что ее променяли на какую-то никудышную зверюшку.

В конце концов Найде наскучило одиночество, надоело жить в комариной глуши без теплых пшеничных лепешек, без таежной охоты. Она вернулась в лагерь присмиревшая, грустная, избегала смотреть в глаза сердитому хозяину, который избил ее.

— Да пойми же ты, дуреха непутевая! Нельзя Чернушку трогать! Она ведь маленькая, глупенькая, а ты большая, — ласково, будто человеку, внушал ей Павел.

Собака виновато помахивала кольцом хвоста, понуро прятала головку между лапами, скулила, точно жаловалась: «Кто же для вас нужнее — этот писклявый звереныш, которым вы забавляетесь, как дорогой игрушкой, или я, выслеживающая вам боровую дичь, охраняющая ночью лошадей от волков и медведей?»

— Будь умницей! — поглаживал Павел приунывшую Найду. — Ведь ты же хорошая, понятливая! Кормилица ты наша добрая, помощница незаменимая! А Чернушку трогать нельзя! Это тебе не дикая белка.

Да, действительно, лайка сделалась верной, незаменимой помощницей. Без этой страстной, неугомонной труженицы мы не видели бы свежего мяса.

А меж тем обстановка на нашем продовольственном складе сложилась не очень-то утешительная. Сахар в первом же походе подмок в речке, и хотя мы успели сварить его, все же очень много растаяло, утекло.

Ржаные сухари превратились по прихоти шаловливой Дуньки, осмелившейся полакомиться осиным гнездом, в жалкие крошки, куда набился лесной мусор и песок. Сливочное масло, как мы ни старались уберечь от жаркого солнца, частично расползлось, частично прогоркло, позеленело. Правда, мы перетопили его, но не избавились от затхлого привкуса.

Вот почему, отправляясь в маршруты, полевики всегда брали с собой оружие — кто охотничий топорик, кто старенькую двустволку. Мы набивали походные рюкзаки не только металлометрическими пробами. Попутно с работой старались подстрелить зазевавшуюся боровую дичинку, но выборочно — лишь самцов. Искать зажиревших таежных петухов — тетеревов, глухарей, рябчиков помогала нам Найда.

Чернушка болеет

Волынов сильно натер ногу и потому вынужден был остаться в лагере. Я предложил идти в маршрут Павлу. Он охотно согласился.

Несмотря на то, что Найда еще не помирилась со своим хозяином, не простила ему сердитой трепки из-за бельчонка, она все-таки азартно взвизгнула, увидев, как Павел собирается в тайгу.

— Саша, не бросай Чернушку без пригляда, — сказал конюх на прощание. — Не дай бог, Найда сбежит с охоты.

— А что я поделаю? — пожал плечами Волынов.

— Карауль повнимательней, вот что. Да ухаживай заботливей. Как только писк услышишь, пои молоком тепленьким. И проверяй почаще, чтоб не вылезала из рукавицы. Звери, они тоже доброе отношение понимают.

В лагерь мы вернулись поздно с тяжеленными рюкзаками, наполненными металлометрическими пробами, кроме того, мы принесли несколько глухарей и тетеревов.

Услышав о богатых охотничьих трофеях, Курдюков вылез из-под полога. Он весьма обожал боровую дичь и ласково величал ее «курками».

Прораб-геолог любовно погладил каждую птицу, по-хозяйски прощупал их, приподнял за ноги, чтобы определить вес. А когда мы попросили его ощипывать перья, он грустно вздохнул, вежливо извинился, заявив, что, к сожалению, не может нам помочь — уйма неотложных дел, — и снова залез под полог.

— Всегда ему некогда! Вечно занят! — выругался Рыжов. — Академика из себя корчит!

— Ну хватит воркотню разводить! — поморщился Павел. — Страсть не люблю, когда ругаются! Да, забыл спросить, сколько пипеток молока выпила сегодня Чернушка? — обратился он к Волынову.

— Ни одной! — хмуро ответил Сашка.

— Что с нею?

— Кажется, заболела.

— Почему же молчал до сих пор?

— А чем ты поможешь? У нее начались такие же приступы, как у Рыжика. — Сашка отвернулся, видимо, боялся, что конюх опять начнет его упрекать за бессмысленное убийство кормящей белки.

Павел шмыгнул в палатку, поднес к костру Чернушку, развел теплого молока и стал поить ее. Малышка не обхватила с проворной радостью своими шустрыми «ручонками» желанную пипетку, не заворковала. Глаза ее припухли, слиплись так, что почти не раскрывались, а по телу прокатывалась мелкая дрожь.

— Что же делать? — беспомощно прижимал Павел к морщинистым щекам пушистый комочек.

— Витамины ей нужны, вот что! — посоветовал Рыжов.

— Я всю аптеку перебрал, но витаминов не нашел, — сказал Сашка.

Павел порылся в походной торбе, вытащил несколько мешочков с таежными ягодами, которые насобирал в маршруте для киселя. Он совал насильно в рот Чернушке сладкую, перезрелую морошку, горькую фиолетовую жимолость и кислую зеленую клюкву. Но белочка с визгливым ворчанием выталкивала языком все лесные витамины. Павел вынул из кармана старую кедровую шишку, растолок в чашке несколько душистых масляных ядрышек, подсластил сахаром, однако Чернушка только морщила мордочку да фыркала, а глотать измельченные орехи не стала. Все, что росло поблизости и что могли есть белки, Павел заботливо положил перед больной малышкой: сочные побеги от веток лиственницы, смолистые почки пихт, кудрявые верховинки ягеля, молоденькие подберезовики, зрелые стручки дикого горошка, еловые шишки с семенами… И к этим щедрым подношениям наша воспитанница не притронулась. Точно так же, как и покойный братец Рыжик, она судорожно вздрагивала, раздраженно скребла коготками тело, будто ее одолели блохи.

Лайка издали с нескрываемой ревностью следила, как взрослые, серьезные люди озабоченно нянчились с капризной зверюшкой.

Целебная ягодка

Вернулись мы с Павлом в лагерь поздно, когда все уже спали. Аппетитно пахло пшеничными лепешками, жареной рыбой, перловой кашей, глухариной похлебкой. Сашка в белом поварском колпаке, с чистым кухонным полотенцем, засунутым за пояс, при виде нас засуетился у костра. Он торопился разогреть нам обед, вскипятить чай.

— Помойтесь, — сказал Волынов и поставил перед каждым по ведру с горячей водой. Затем принес мыло, мочалки, тазы, широко раздвинул веер из глухариных хвостов, приготовившись отгонять от нас нахальных комаров.

— Жива ли Чернушка? — спросил Павел.

— Понимаете ли какое дело, — начал Сашка взволнованно. — Только вы ушли в тайгу, белочка принялась громко вопить, ну точь-в-точь как перед смертью Рыжик. Уж чего я только не совал ей в рот! И кислое тесто, и сладкую кашу, и вареные подберезовики — все выплевывала. Тогда я нарвал возле палатки… Угадайте, что? Нет, не скажу, сами сейчас убедитесь, как ей понравились эти витамины…

Сашка поднес к костру черный комочек. Зверюшка сонно жмурила опухшие глазки. Как она похудела за эти дни! Даже растрепанная пушистая шерсть не могла прикрыть ее ребер… Волынов не спеша достал из кармана продолговатую ягоду, отливающую оранжевым блеском. Чернушка схватила тугой, недозрелый кувшинчик шиповника и принялась вертеть между зубками. Но она еще не проснулась как следует, а может, слишком ослабела — ягода вывалилась из вялых «ручек», лаковая кожурка прилипала к болезненно сморщенной мордашке. Но вскоре белочка с таким проворством закрутила оранжевый «бочонок» — только стружки полетели. Желтоватую мякоть она с удовольствием проглотила, а зерна выплюнула. Так Чернушка съела горсть шиповника.

Волынов прямо-таки сиял от радости.

— Ну, Сашок, наливай-ка скорей похлебки. Не жадничай, побольше наливай! Ты, чую, приготовил что-то вкусненькое? — весело произнес Павел.