— Это ты в связи со своей семейной жизнью к такой теории пришел? — язвительно вставила я.

Но Матвей, казалось, не обратил внимания ни на меня, ни на мою реплику. Чуть подавшись вперед, он с надеждой ожидал, что Марк с ним не согласится, ну хотя бы в чем-то. Не Марк не любил спора ради спора, он легко мог оценить чужую мысль и принять ее.

И хотя мы с Катькой ждали боя — нам хотелось насладиться геройством наших избранников, — но бой не начинался. Марк лениво отхлебывал пиво из бутылки, возникла пауза, потом она затянулась, и только тогда, видя, что от него все же ждут ответа, он сказал:

— То есть ты считаешь, что характер есть сочетание... — он задумался, подбирая слово, но, по-видимому, так и не найдя, по его мнению, подходящего, продолжил: — Вещей, от которых человек получает удовольствие. Если это набор позитивных... — он опять задумался, — удовольствий, то и характер у человека позитивный, так как, чтобы чаще получать удовольствие, он чаще совершает позитивные поступки. Если удовольствия, как ты сказал, негативные, — он обратился к Матвею, — ругань, истерики, слезы, обиды, плохое настроение, зависть, сплетни... чего еще такого я не перечислил?

Он улыбнулся нам с Катькой, словно прося помочь ему. Но мы держались стойко, не будучи конечно же экспертами по плохим характерам, и промолчали, а потому он подытожил:

— Ну и всего прочего — в таком случае и характер становится негативным. Правильно?

Последнюю реплику он уже адресовал Матвею, как бы спрашивая, правильно ли я развил твою мысль? И хотя Матвей не привык так с ходу соглашаться, но не мог же он оспаривать собственное, пусть и обобщенное утверждение, и потому ничего не ответил. Видя, что никто ему не возражает, Марк продолжил сам, хотя по-прежнему как-то вяло:

— Более того, если теорию Матвея развить, — я знала, что весомое слово «теория» Марк использовал специально, в соответствии с обычной его манерой ободрять людей для более легкого с ними взаимодействия, — то получается, что любой человек, по сути, живет той жизнью, которая ему нравится, даже если со стороны она представляется отнюдь не счастливой. Вернее, не о жизни самой надо говорить, а о стиле жизни, — поправился Марк, но понятно было, что он просто рассуждает вслух, в основном для самого себя. — Именно стиль жизни в конечном итоге должен удовлетворять человека, раз он выбран самим человеком. Ведь, по Матвею, — мы все усмехнулись от каламбура, ну, в смысле, я и Катька. Матвея шутка не достигла, а может, достигла, но не взволновала, — каждый делает именно то, от чего получает удовольствие. Например, кто-то может выбрать страдальческий стиль жизни только потому, что ему нравится страдать, или суетливый потому, что ему нравится суетиться, и так далее.

— Так, значит, страдающий человек не может вызывать жалости? — спросила я, подчеркивая голосом свое несогласие, и потому немного агрессивно.

— Получается, что не может, если это не физическое страдание, — пожал плечами Марк. Но потом, решив переложить ответственность за черствость души на Матвея, добавил улыбаясь: — Во всяком случае, так получается по теории Матвея.

— Подожди, — не вытерпев, вклинился Матвей, и я подумала, что ради спора он готов пойти войной даже на свое выстраданное интеллектуальное детище, — но люди живут в разных обстоятельствах, порой от них самих не зависящих. Так что стиль жизни ими самими зачастую не выбирается, а навязывается извне.

— Например? — спросил Марк.

— Например, — задумался на секунду Матвей, — ну, возьмем крайний случай — тюрьма. Жизнь в тюрьме развивается по правилам, не зависящим от заключенных. Так что жизнь, которую они ведут, не зависит от их удовольствия или неудовольствия.

— Поэтому я и оговорился — не жизнь в целом, а стиль жизни. Наверное, и в тюрьме, как и в любой точке внешнего мира — тюрьма ведь тоже своего рода, пусть ограниченный, пусть специфический, но мир, — человек может создать определенный стиль жизни, который ему будет приятен. И базовой основой для такого стиля, может быть, и будет тот самый набор удовольствий, который человек стремится получать. Впрочем, я никогда в тюрьме не сидел, точно не знаю. Да и вообще, — Марк улыбнулся, — твоя ведь теория, чего я ее от тебя защищаю?

Я не знаю, заметил ли Матвей подвох, чуть заметный запашок деланного благородства: конечно, «теория» уже была не совсем его, скорее Марка — так далеко тот ее развил, повернул и в результате увел от первоначальной основы. Думаю, что Матвей все-таки заметил и потому осекся и посмотрел на меня.

— А что наука психология нам про все это сообщает? — спросил он, явно уходя от ставшего ему неудобным разговора.

— Про что конкретно? — поинтересовалась я.

— Ну, про всякие там удовольствия?

— А наука психология в основном, кстати, об удовольствиях и сообщает. О разных к тому же удовольствиях. Тебя какие именно особенно остро беспокоят? Может, полечить чего надо?

Ничего оригинальнее я придумать, конечно, не смогла. Впрочем, как это в народе говорится: каков вопрос — таков ответ.

Когда мы уходили, я, прощаясь с Матвеем, сказала откровенно:

— Теперь-то я знаю, отчего ты так поспорить любишь. Он посмотрел на меня вопросительно, и я добавила:

— Удовольствие, значит, получаешь.

— Конечно, — он поднял брови от удивления, как я, мол, этого раньше не понимала. — Без какого-либо сомнения — получаю, — признался он с улыбкой.

Когда мы сели в машину и немного проехали, Марк сказал:

— А этот Матвей толковый парень, — он замолчал, как бы ожидая мою реакцию, но не дождавшись, добавил: — Взгляд у него острый. И еще свежий.

Мы проехали молча минут пять, я молчала, думая, что Марк еще что-нибудь скажет, но ошиблась.

И вот сейчас, сидя в машине, увозящей меня от больницы и от Мэрианн, и, глупо сказав Марку: «Ты это специально все сделал», сама толком не зная, что имею в виду, я подумала, что, наверное, я как раз и есть тот человек, которому иногда необходим скандал, ну хотя бы скандальчик, чтобы получить свою законную порцию извращенного удовольствия. «Все же, — подумала я, оправдываясь, — наверное, у меня не самая склочная натура. Мне ведь до полного насыщения и требуется-то совсем ничего, подумаешь, пару несправедливых упреков».

— Извини, Марк, — сказала я, — просто я нервничаю. Если бы я настояла, чтобы психотерапевт посмотрел ее раньше, все могло обойтись. Так что частично вина лежит и на мне тоже.

— Не выдумывай, никакой твой вины здесь нет, так работает система. Конечно, она несовершенна. К тому же ты должна привыкнуть, потери неизбежны, они тоже часть работы.

Я не стала спорить и промолчала. Дома я сразу, не дожидаясь Марка, легла спать, утром мне действительно надо было рано вставать.

Мэрианн я больше не видела, через два дня ее из госпиталя перевели в психиатрическую клинику, а еще через месяц вынесли ее вещи, освободив, таким образом, комнату для нового постояльца. Я уже тогда не работала в интернате, но, узнав об этом, позвонила в госпиталь, и мне сказали, что да, Мэрианн идет на поправку, но ей еще далеко до того, чтобы жить в интернате, в общем-то, почти свободной жизнью, и сначала она должна побыть в клинике с более строгим режимом.

— Как долго? — спросила я сестру.

— Пару лет, — ответила она. — После таких тяжелых приступов, отягощенных попытками самоубийства, реабилитация занимает время.

Много времени, подумала я.