Мне дали в подмогу грозного мистера ***, если помните – того, с физиономией как тутовая ягода. Мы с ним уселись в наемный экипаж; Джоб взгромоздился на козлы, и все мы отправились на квартиру Джонсона.

– Сдается мне, сэр, – молвил мистер ***, взглянув на обладателя двух добродетелей, – что я имел уже удовольствие видеть этого джентльмена.

– Весьма вероятно, – сказал я. – Это очень известный в городе молодой человек.

После того как мы благополучно водворили Доусона (он держался спокойнее и даже мужественнее, чем я рассчитывал) в экипаж, Джоб попросил меня зайти с ним в маленькую приемную. Я написал ему чек на сто фунтов, хотя тогда это означало для меня выпустить из своих жил последнюю каплю крови, и дал слово, что, если показания Доусона приведут к вожделенной развязке дела, в чем можно было уже не сомневаться, ежегодная пенсия будет выплачиваться ему, как он пожелает. После этого мы дружески распрощались.

– Прощайте, сэр! – сказал Джоб. – Я отправляюсь в новый мир – мир честных людей.

– Если так, – сказал я, – то мы действительно по-настоящему прощаемся, ибо на этом свете нам уже не свидеться!

Мы возвратились на *** стрит. Когда я выходил из экипажа, какая-то женщина, с головы до ног закутанная в плащ, стремительно бросилась ко мне и схватила меня за руку.

– Ради бога, – быстро произнесла она тихим голосом, – отойдем в сторону, я задержу вас только на минутку!

Оставив Доусона только на попечении агента, я исполнил ее желание. Мы отошли на несколько шагов, и женщина остановилась. Хотя лицо ее было совсем закрыто вуалью, я безошибочно узнал голос и фигуру.

– Гленвил, – сказала она в страшном волнении, – сэр Реджиналд Гленвил, он действительно в опасности, скажите?

Голос ее оборвался, она не в силах была говорить.

– Надеюсь, что нет! – ответил я, делая вид, будто не узнал говорившую.

– Надеетесь, что нет! – повторила она. – И это все! – Тут страстное чувство влюбленной женщины возобладало надо всем, она схватила меня за руку и сказала: – О мистер Пелэм, сжальтесь надо мною, скажите мне, он все еще во власти этого негодяя Торнтона? От меня скрывать нечего, я знаю всю эту ужасную историю.

– Успокойтесь, милая, дорогая леди Розвил, – ласково произнес я, – не стоит больше притворяться, будто я не узнаю вас. Гленвилу ничего не грозит. Я привез свидетеля, чьи показания его вполне оправдают.

– Да благословит, да благословит вас бог! – произнесла леди Розвил, разражаясь слезами. Впрочем, она тотчас же осушила их, и, вновь обретя достоинство, которого никогда не потеряет надолго женщина благородная и воспитанная, она молвила с гордостью, в которой все же сквозила горечь:

– Сюда привело меня не обычное побуждение, не то, что вы мне, возможно, приписываете: сэр Реджиналд может быть для меня теперь только другом, но из всех моих друзей – самым близким и дорогим. От его слуги я узнала, что он куда-то исчез. А так как его тайна мне известна, у меня сразу возникла страшная догадка. Словом я… я… Но для чего теперь объяснять? Вы никогда никому не скажете, что видели меня здесь, мистер Пелэм, постарайтесь даже забыть об этом… Прощайте.

Леди Розвил, плотнее закутавшись в плащ, быстрым и легким шагом отошла от меня и, свернув за угол, исчезла.

Я же отправился довести свое дело до конца и прежде всего попросил приема у следователя.

– Я пришел, – заявил я ему, – выполнить свое обещание и добиться оправдания невинного.

Затем я кратко изложил все свои приключения, скрыв только (как мною и было обещано) имя и приметы моего помощника, Джоба, и подготовил следователя к исповеди и показаниям Доусона. Этот несчастный как раз заканчивал свой рассказ, когда вошел полицейский и шепнул следователю, что Торнтон дожидается приема.

– Впустите, – громко произнес мистер ***.

Торнтон вошел с обычным своим бесцеремонным и наглым видом. Но не успел он бросить взгляд на Доусона, как лицо его изменилось, покрывшись смертельной бледностью. Доусон не сдержался – его злобное нетерпение прорвалось наружу.

– Они все знают, Торнтон! – воскликнул он с торжеством.

Негодяй медленно отвел от него взгляд и обернулся к нам, бормоча что-то нечленораздельное. По выражению лиц, моему и следователя, он понял, что участь его решена; отчаяние привело его в себя, он метнулся к двери, но там его схватили полицейские. К чему описывать дальнейшее? В тот же день он был предан суду, а сэр Реджиналд с почетом освобожден и без колебаний оправдан.

Самые интересные из моих приключений – если мне позволено тешить себя надеждой, что они вообще представляли какой-то интерес, – теперь окончены: тайна разъяснилась, невинный оправдан, виновные осуждены. Более того: поскольку препятствия к браку между недостойным героем повествования и бесподобной героиней отпали, было бы пустым празднословием распространяться о всех перипетиях традиционного, принятого в свете ухаживания. Не подобает мне и расписывать преувеличенные выражения благодарности, в которых любящее сердце Гленвила сочло нужным изливаться по поводу моих успешных действий в его пользу. Он не желал допустить, чтобы мимо моих ушей прошла хоть одна из тех похвал, которых, по его мнению, я за эти действия заслуживал. Он рассказал леди Розвил и Эллен о моих похождениях с товарищами достойного Джоба. И венцом удач, благодаря которым я стал орудием спасения и оправдания Гленвила, было для меня то, что я услышал из уст его матери и прочел в глазах сестры. Для меня не слишком долго тянулось время, которое, хоть оно по праву именуется счастливейшим в нашей жизни, мы (то есть все по-настоящему влюбленные) из-за испорченности человеческой природы страстно желаем сократить елико возможно.

Ровно через месяц с того дня, как освободили Гленвила, должна была состояться моя свадьба. Реджиналд еще настоятельнее меня требовал ускорения этого события. Будучи твердо убежден, что дни его сочтены, он превыше всего стремился своими глазами увидеть, что мы соединились. Это его желание, его горячее сочувствие нашему счастью, придало ему столько энергии и жизненных сил, что мы даже стали надеяться на его выздоровление. А терзавший Реджиналда роковой недуг словно поддерживал обманчивую надежду наших любящих сердец, разливая по щекам его румянец, зажигая лихорадочным огнем глаза и скрывая подо всем этим свою упорную разрушительную работу.

С того памятного дня, когда я встретился с леди Розвил на *** стрит, мы с ней не виделись. Она никого не принимала и не выходила из своего роскошного дома, и газеты непрестанно сокрушались по поводу болезни или во всяком случае добровольного затворничества той, чьи пиры и празднества доставляли великосветской хронике самый блестящий материал. Единственный человек, которого она к себе допускала, была Эллен. Ей она с некоторых пор поведала о своем чувстве и от нее получала ежедневно сведения о здоровье сэра Реджиналда. Случалось, что, выходя поздно вечером из квартиры Гленвила, я проходил мимо женской фигуры, закутанной так, чтобы ее не могли узнать, и стоящей прямо против его окон, – из-за летнего времени они не закрывались, – чтобы увидеть хоть уголок его комнаты или хоть на мгновение уловить очертания его исхудалого, изможденного лица. Если это одинокое бдение совершала именно та, кого я подозреваю, то поистине глубока и сильна была любовь, способная до такой степени покорить сердце и овладеть духом надменной и высокородной графини Розвил!