– От всей души поздравляю вашу милость. А какой пост вы наметили для меня?

Выражение лица у Доутона изменилось.

– Да… право же… Пелэм, мы еще не распределяли более мелких назначений… но хорошо отблагодарим вас… хорошо, дорогой Пелэм… можете на это рассчитывать.

Я устремил на своего благородного собеседника взгляд, который – могу этим похвастаться – один я умею бросить на человека. Может быть, подумалось мне, этот вылупляющийся из яйца министр играет мною, как вполне зависимым от него орудием? Тогда пусть остерегается! Но внезапно вспыхнувший гнев тут же прошел.

– Лорд Доутон, – сказал я, – еще одно слово, и на сегодняшний день о моих притязаниях речи больше не будет. Намерены ли вы обеспечить мне место в парламенте, как только станете членом кабинета? О дальнейшем я не спрашиваю.

– Да, разумеется, Пелэм. Как вы можете сомневаться?

– Достаточно. А теперь прочитайте это письмо из Франции.

Дня через два после свидания с лордом Доутоном, когда я, будучи в настроении не слишком блестящем и не очень склонном к светской беседе, совершал прогулку верхом по Грин-парку, меня обогнал один из роскошных экипажей, чьи владельцы имеют право сказать: «Hic iter est nobis»[704]. Чей-то нежный голос велел кучеру остановиться, а потом обратился ко мне.

– Как, герой Честер-парка вернулся и не подумал о том, чтобы рассказать мне о своих приключениях?

– Прекрасная леди Розвил, – молвил я, – признаю себя виновным в небрежности, но не в измене. Правда, я забыл предстать перед вами, но теперь, созерцая вас, помню о своей преданности вам, как о долге. Приказывайте, и я повинуюсь.

– Видите, Эллен, – сказала леди Розвил, повернувшись к юной особе, которая сидела рядом с нею, опустив залившееся румянцем лицо (я только сейчас ее заметил), – видите, что значит быть странствующим рыцарем: он в говорит, словно Амадис Гальский[705], но (тут она снова обратилась ко мне) ваши похождения – предмет слишком волнующий, чтобы вести о них легкую беседу. А потому мы даем вам строжайшее повеление явиться сегодня вечером в наш замок. Мы будем одни.

– Охотно посещу я ваш приют, прекрасная леди. Но заклинаю вас, скажите, сколько человек подразумевается под словом «одни».

– Ну, – ответила леди Розвил, – боюсь, что, кроме нас, будут еще двое или трое гостей. Но думаю, Эллен, мы можем пообещать нашему рыцарю, что их окажется, во всяком случае, не больше двенадцати.

Я поклонился и отъехал. Всю вселенную отдал бы я за то, чтобы хоть на миг коснуться руки той, кто сопровождала графиню. Но – это ужасное но словно ледяными тисками сжало мне сердце. Я пришпорил коня и стремительно помчался вперед. Дул довольно резкий ветер, и я отвернулся, так что едва видел, куда бежит моя разгоряченная, ретивая лошадка.

– Постойте, сэр, постойте! – раздался чей-то пронзительный голос. – Ради бога, не наезжайте на меня до обеда, после уж – куда ни шло.

Я придержал лошадь.

– Ах, лорд Гьюлостон! Как я рад, что повстречал вас, – простите мою слепоту и глупость моей лошади.

– Противный ветер, – ответствовал благородный чревоугодник, – хорошего никому не надует, правота этой замечательной поговорки подтверждается ежечасно. Однако, как ни неприятен резкий ветер сам по себе, он, без сомнения, чудодейственный возбудитель лучшего из даров небесных – аппетита. Впрочем, я не мог рассчитывать, что он принесет мне не только возможность в полной мере насладиться моим sauté de foie gras[706], но вдобавок и того, кто, вероятно, согласится разделить со мною это наслаждение. Окажите мне честь сегодня отобедать со мною.

– В чьей трапезной будем мы сегодня обедать, милорд Лукулл? – спросил я, намекая на привычки того эпикурейца, именем которого я его назвал.

– В трапезной Дианы[707], – ответил Гьюлостон, – ибо это, наверно, она убила прекрасного оленя, чей окорок, присланный мне лордом X., мы будем сегодня есть: олень настоящей мейнелской породы. Я приглашаю вас не для того, чтобы завести знакомство с мистером Таким-то или лордом Как-его-там-звать, а для того, чтобы познакомиться с sauté de foie gras и оленьим окороком.

– Без сомнения, я отдам им должную честь. Я раньше никогда не знал, что вещи гораздо более приятные сотоварищи, чем люди. Ваша милость преподали мне эту великую истину.

– Да простит меня бог! – с досадой вскричал вдруг лорд Гьюлостон. – Сюда идет эта гнусная личность, герцог Стилтонский. На днях я пригласил его на petit diner[708], и знаете, что он сказал мне, когда я извинился перед ним за странную ошибку, допущенную моим мастером кулинарии и состоявшую в том, что чилийский уксус был заменен простым? Вы никогда не догадаетесь: он так прямо и заявил мне, – ему, мол, безразлично, что он будет есть, он отлично может пообедать просто бифштексом! Какого же черта он тогда приходил обедать ко мне? Можно ли было сказать что-нибудь более оскорбительное? Вообразите себе мое негодование, когда, оглядев стол, я убедился, какие изумительные вещи без толку истрачены для подобного идиота!

Не успело последнее слово вылететь из уст чревоугодника, как обозначенное данным термином высокородное лицо подошло к нам. Мне забавно было видеть презрение Гьюлостона (которого он почти не скрывал) к человеку, пользующемуся почетом во всей Европе, и его досаду на общество собеседника, которое всякий другой считал бы как summum bonum[709] светских отличий. Что касается меня, то будучи в настроении, отнюдь не подходящем для оживленной беседы, я вскоре оставил этих двух столь несходных людей и направился в другой парк.

Не успел я въехать туда, как заметил недоброй памяти мистера Уормвуда верхом на медленно трусящем, но с виду довольно сердитом пони. Хотя мы не виделись с тех пор, как вместе пребывали у сэра Лайонела Гаррета, и хотя были тогда в довольно прохладных отношениях, он, видимо, решил узнать меня и завести беседу.

– Уважаемый сэр, – произнес он с отвратительной улыбкой, – очень рад снова видеть вас, но, боже мой, как вы бледны! Я слышал о вашей серьезной болезни. Скажите, вы были уже у того человека, который уверяет, что может вылечить даже далеко зашедшую чахотку?

– Да, – ответил я, – он прочитал мне два-три рекомендательных письма от излеченных им пациентов и сказал, что одним из последних был у него джентльмен в развитой стадии болезни – некий мистер Уормвуд.

– О, вы изволите шутить, – холодно вымолвил циник, – но прошу вас, расскажите мне об этом ужасном происшествии в Честер-парке. Полагаю, что вам не очень-то приятно было оказаться задержанным по подозрению в убийстве.

– Сэр, – высокомерно сказал я, – что вы имеете в виду?

– О, значит, вы не были… не правда ли? Что ж, я всегда считал это маловероятным, но все так говорят…

– Уважаемый сэр, – продолжал я, – с каких это пор вы придаете значение тому, что говорят все? Если бы я был подвержен такой глупости, то не ехал бы сейчас рядом с вами. Но я-то действительно всегда говорил, в противоположность всем без исключения и даже несмотря на всеобщие насмешки за столь странное мнение, что вы, любезнейший мистер Уормвуд, отнюдь не глупы, не невежественны, не наглы, не навязчивы; что вы, напротив того, весьма порядочный писатель и хороший человек; что вы исключительно благожелательны к людям и потому ежедневно даруете то тому, то другому величайшую радость, которую только можете доставить: эту радость я намереваюсь сейчас испытать, и она состоит в том, чтобы с вами распроститься. – И не ожидая, что ответит на это мистер Уормвуд, я отпустил поводья лошади и вскоре скрылся от него среди гуляющих, которых становилось все больше и больше.