В свое время, когда я еще был в университете, меня познакомили с лордом Честером. Но что он собою представляет, я уже не помнил, а он забыл и самый факт нашего знакомства. Я тихо сказал ему, что привез довольно важное письмо от нашего общего друга лорда Доутона и прошу оказать мне честь беседой с глазу на глаз в любое удобное для лорда Честера время.

Его милость поклонился с вежливостью жокея, странным образом сочетавшейся с высокомерием главного конюха на конском заводе, и повел меня в маленькую комнату, которую, как я впоследствии узнал, он считал своим кабинетом. (Кстати, никогда не мог я понять, почему в Англии самая плохая комната в доме предназначается для хозяина и носит торжественное наименование «господского кабинета».) Я передал ньюмаркетскому гранду адресованное ему письмо и, спокойно усевшись, стал дожидаться результатов.

Он медленно и молча прочел его от начала до конца, а затем, вынув толстую записную книжку с заметками насчет скаковых пари, возраста лошадей, мнений, высказанных жокеями, и т. д., торжественно поместил послание Доутона среди этой достойной компании, а затем промолвил холодным, но деланно-любезным тоном:

– Мой друг лорд Доутон пишет, что вы пользуетесь его полным доверием, мистер Пелэм. Надеюсь, что вы окажете мне честь быть моим гостем в Честер-парке в течение двух-трех дней, пока я выберу время написать ответ лорду Доутону. Не желаете ли чего-нибудь выпить и закусить?

На первое предложение я ответил согласием, второе отклонил. Лорд Честер, считая излишним утруждать себя какими-либо дальнейшими расспросами или замечаниями, которых не мог бы слышать весь его жокей-клуб, отвел меня обратно в комнату, которую мы только что оставили, и предоставил мне самому знакомиться с кем и как вздумается. Привыкший к тому, что меня ласкали и баловали в наиболее труднодоступных кругах Лондона, я был крайне возмущен бесцеремонностью этого сельского тана, которого я почитал стоящим бесконечно ниже меня во всем решительно, не говоря уже, – как оно и было в действительности, – о большей древности моего рода и, надеюсь также, моем более высоком умственном уровне. Я оглядел всю комнату и не обнаружил ни одной знакомой души. Похоже было на то, что я очутился, в буквальном смысле этого слова, в ином мире: даже язык, на котором здесь велась беседа, звучал для моего уха как-то странно. Вообще я придерживался правила заводить знакомства среди всевозможных людей любого общественного положения, но единственная категория лиц, в отношении которых я этому правилу изменил, – были спортсмены: эту разновидность двуногих я никогда не считал принадлежащей к человеческому роду. Увы! Теперь-то я и пожинал горькие плоды измены своему принципу. Питать чрезмерное презрение к тем, кого считаешь ниже себя, – вещь опасная: всякой гордыне приходит конец.

После того как я целых четверть часа провел в этом странном месте, изобретательность моя пришла мне на помощь. Раз уж я не мог найти подходящего для себя общества среди двуногих скотов, пришлось обратиться к четвероногим. В одном углу комнаты лежал черный терьер чистокровной английской породы, в другом приземистый и сильный крепыш – шотландской. Вскоре у меня завязалась дружба с каждой из этих собачек (благородные души в маленьких тельцах), я постепенно выманил их на середину комнаты и деятельно принялся стравливать друг с другом. Благодаря взаимной национальной антипатии попытка эта к величайшему моему удовольствию увенчалась полным успехом. Ссора взбудоражила вскоре и прочих особей собачьей породы – все они пробудились от сна, подобно веселым ребятам Родерика Ду, и немедленно устремились на место боя.

– Куси его, – сказал я, схватил одного пса за ногу, другого за горло, бросил друг на друга и, таким образом, превратил всю их ярость от нанесенной мною обиды во взаимную схватку. Через несколько мгновений комната стала ареной шумного смятения. Собаки лаяли, кусались и дрались с бешенством, доставлявшим мне безграничное удовольствие. В довершение всего, владельцы псов столпились кругом, и одни поощряли, а другие старались утихомирить разъяренных бойцов. Я же бросился в кресло и предался бурному веселью, которое еще больше взбесило зрителей, со всех сторон на меня устремились гневные взгляды и посыпались упреки. Сам лорд Честер смотрел в мою сторону с удивленно-негодующим видом, еще больше усилившим мою веселость. В конце концов драку удалось прекратить: удары, пинки и окрики достойных хозяев подействовали на псов, и они понемногу разошлись, причем один потерял ухо, у другого была вывихнута лопатка, у третьего рот увеличился на половину своего естественного размера.

Словом, на каждом из псов остались следы свирепой схватки. Я не стал ждать бури, которую предвидел, а с небрежно-скучающим зевком поднялся, вышел из комнаты, позвал слугу, попросил провести меня в отведенную мне комнату и в то время, как Бедо украшал мою голову снаружи, занял ее содержимое «Историей французской революции» Минье[667].

Я не вышел из своей комнаты, пока не смолк первый звонок к обеду и не прошло столько времени, сколько нужно было, чтобы укрепить во мне сладостную надежду на то, что я не вынужден буду слишком долго дожидаться в гостиной главного события, отмечающего день обитателей Европы. Обычно я держу себя в обществе откровенно и непринужденно. Но – скажу без самохвальства – иногда (хотя я прибегаю к этому не часто) мне очень удается высокомерный вид, который держит на почтительном расстоянии наглецов. На этот раз, входя в комнату, где, как я хорошо знал, полно будет моих недоброжелателей, я решил держаться особенно чопорно. В гостиной вокруг леди Честер сидели несколько дам, и, так как лицезрение представительниц прекрасного пола неизменно придает мне уверенность, я сразу же направился к ним. Судите о моей радости, когда среди них я обнаружил леди Хэрьет Гаррет. Правда, никакого особенного расположения я к этой даме не питал, но в таком унылом и негостеприимном месте я с восторгом приветствовал бы даже знакомую негритянку. Если при виде леди Хэрьет я испытал такое огромное удовольствие, то и она в свою очередь обрадовалась, отвечая на мое приветствие. Она спросила, знаком ли я с леди Честер, и после отрицательного ответа тотчас представила меня этой даме. Теперь я уже чувствовал себя почти как дома. Настроение у меня значительно улучшилось, и я прилагал все старания быть как можно более любезным. А в юности постараться – значит добиться своего.

Я очень красочно описал дамам собачью драку, пересыпав свое повествование разными саркастическими замечаниями по адресу тех, что являлись хозяевами сражавшихся, и насмешки мои были приняты маркизой и ее гостями довольно благосклонно. Действительно, когда объявили, что обед подан, они поднялись, хохоча так громко, что это вряд ли было к лицу патрицианкам. Я, со своей стороны, предложил руку леди Хэрьет, и пока мы шли через целую анфиладу комнат в столовую, наговорил ей столько комплиментов, что от них могла закружиться голова и поумнее, чем у ее милости.

Обед протекал довольно приятно, пока дамы сидели за столом, но в тот миг, когда они удалились, я испытал ощущение, столь знакомое маменькину сынку, впервые оставленному в чужом, холодном и неуютном месте, именуемом школой.

Однако я вовсе не желал, чтобы цветы моего красноречия распускались незаметно для окружающих. Кроме того, мне совершенно необходимо было произвести на хозяина дома благоприятное впечатление. Поэтому я налег грудью на стол и принялся вслушиваться в разговоры, которые велись вокруг меня. Вдруг на противоположном конце я заметил сэра Лайонела Гаррета, человека, о котором я раньше не стал бы ни осведомляться, ни думать. Он деловито и басовито обсуждал законы об охоте. Слава богу, подумал я, тут уж у меня под ногами твердая почва. Тема разговора была настолько интересной для всех и велся он так громко, что все беседовавшие о другом скоро включились в этот главный разговор.